Душа нараспашку

"Африканский" папа

       Нас у мамы двое: я и старшая сестра. Нормально -- не мало и не много. Но бывали моменты, когда мне хотелось быть единственной дочерью -- особенно после ссор. Годам к пяти детский эгоцентризм прошел, и как раз тогда -- хорошо, что не раньше -- я узнала, что моя старшая сестра, на самом деле, средняя, поскольку у нас, оказывается, есть еще более старшая сестра: первая дочь нашего папы. Как именно мне стало известно о ее существовании, я уже и не помню. То ли нашлась старая фотография, где у папы на руках сидела незнакомая девочка, то ли папа сам предпринял усилие познакомить нас. Помню, что я очень удивилась: моя сестра -- и такая большая! Сестра -- и совсем не похожа на меня! Мне хотелось звать ее на "вы", я ее чуть опасалась. А я ей понравилась, кажется. Хотя не могу даже сейчас сказать об этом с уверенностью: наша старшая сестрица -- кошка, гуляющая сама по себе, никого в свою душу не пускает, когда приезжает в Россию отдохнуть от мужа-иностранца -- ни за что не позвонит. Если только ей что-нибудь не нужно.
       Папа, видимо, из этого сделал выводы: детей надо знакомить либо раньше, когда они еще совсем маленькие, либо позже, когда они уже взрослые и все понимают. У него в новой семье появились младшие дети, и он привел их к нам знакомиться чуть ли не двухлетними. На этот раз выбор возраста был удачным -- мы все обоюдно понравились друг другу, маленькие даже загордились, что у них есть такие большие сестры. Младшая сестренка, рыженькая и зеленоглазая, оказалась похожа почему-то на среднюю, а младший братик -- на меня. Когда он фотографировался в сестренкином платье, можно было подумать, что на карточке -- я.
       Увидев, что знакомство прошло удачно, папа стал приходить к нам с детьми часто. Средняя сестра, имевшая опыт общения со мной, сразу нашла с ними верный тон, а я, старше их на девять и десять лет, как-то робела и терялась. Они вили из меня веревки: щекотали до истерики, загоняли под кровать, ходили по спине ногами. Все это была игра, они просто не думали, что мне может быть больно или я устала. Да мне и не было так уж больно. Я любила, когда они приходили. А позволяла садиться себе на шею по одной простой причине: словесных запретов они как будто не понимали, а бить детей нельзя -- это я знала твердо.
       Потом дети выросли, шалить стали меньше. Настало время чинных визитов друг другу в гости. Собирались и у старшей сестры, и у нас (реже всего), и у третьей папиной жены. Я стала учиться в институте, познакомилась там с африканцами и узнала, что у них в порядке вещей, когда много жен и от каждой по несколько детей. Я тогда выбрала из папиных фотографий одну, где он был сильнее всего загорелым, и всем говорила, что у меня африканский папа. Как это? -- а очень просто: три жены и пять детей!
       Меня всю жизнь оберегали от чужих ссор: сначала мама, а потом, как выяснилось, и средняя сестра. Мне очень долго казалось, что у всех других сестер и брата такие же хорошие отношения с папой, какие были у меня. А когда у него пошло дело к разводу и с третьей женой, оказалось, что средняя и младшая дочери очень на него обижены. Лояльными оставались только старшая (но она далеко -- аж в Японии!), единственный сын и я. Оказавшись снова бессемейным, папа попытался возникнуть в моей жизни более ощутимо: пригласил меня с ним жить. Мне тогда было едва за двадцать, а ощущала я себя вообще даже пятнадцатилетней. И вдруг маленькая глупенькая девочка Юлечка должна решать такой серьезный вопрос! Тем более что мама вдруг начала общаться со мной записками, избегая смотреть в глаза. Промучившись с неделю, я поняла, что не сумею найти такого решения, которое никого бы не обидело. Средняя сестра возмущалась, почему я так долго думаю, а не ответила сразу папе отказом: ведь мама меня вырастила, прошла со мной через все трудности подросткового возраста -- а он теперь явился, когда я стала большая и красивая, и хочет меня увести. Я признала, что она права. Младшая сестра, когда узнала, что я чуть не поселилась с папой, тоже ужаснулась. В ответ на мое удивление она, ничего не объясняя, заявила: "Ты его просто не знаешь".
       Это верно -- потом, когда из-за моей свадьбы наши отношения с отцом испортились, я осознала, что не только он не знал меня, но и я его совершенно не знала. Не видела за придуманным образом, который любила, реального человека. Да, родного по крови, да, умного и красивого -- но до жестокости непростого в общении, бескомпромиссного и порой беспардонного. В его жизни настало смутное тяжелое время, когда от него отвернулись все дети. Так, не простившим и не прощенным, он и умер -- в одиночестве, разогнавший всех, кого любил, и покинутый всеми, любившими его.
       Я не думала, что буду плакать о нем, когда услышала, что папа умер. Я и не плакала, даже на похоронах -- больше делала вид. О мертвых -- или хорошо, или ничего, поэтому на поминках говорили речи только папины коллеги. Дети молчали.
       А когда все уже расходились, последняя папина бывшая жена -- теперь вдова -- вдруг повисла на мне, так, что я утонула в складках ее одежды и пышного тела, и сквозь рыдания умоляла меня: "Прости его! Пожалуйста, прости его!! Он тебя так любил..." И я сломалась. Я плакала так, как никогда в жизни, не переставая несколько дней.
       Прости меня, папа! Прости, что не умела быть святой, что не успела помириться с тобой при жизни. Думаю, каждый из нас, твоих детей, почувствовал то же. Твой уход сблизил нас, мы увидели, что все мы, такие разные, -- все-таки похожи друг на друга. Внешне -- каждый на свою маму, а мы с братом на тебя. Но внутри каждого из нас живет часть тебя, нравится нам это или нет. Мы все твои дети.

"Il était un peu poète, un peu vagabond,
(Он был немного поэтом, чуть-чуть бродягой)
Il n'avait jamais connu ni Patrie ni patron,
(Он не знал никогда ни Родины, ни начальства)
Il venait de n'importe où, allait aux quatre vents,
(Он пришел ниоткуда и ушел на все четыре стороны)
Mais dedans sa roulotte nous étions dix enfants...
(Но в его повозке сидели мы, десять детей)"

Джо Дассен "Папин путь"

История одной семьи

       Помните печально известную рекламу: "Ну и что, что не молода? Ну и что, что обжигалась?.." Я хоть и молода, но в 23 года решила, что обжигалась уже достаточно, и поставила на себе крест. Мне казалось, что мне просто не суждено выйти замуж, потому что все порядочные мужчины давно женаты. А кто до сих пор свободен -- тот никогда и не женится, и уж тем более на мне.
       И в таком настроении шла я однажды по переходу метро, где художники рисуют. В кармане случайно оказались "неучтенные" 10 рублей, и я согласилась на предложение одного из художников нарисовать мой портрет. Портрет не удался -- я получилась похожей на Ирину Муравьеву, и художник сказал, что в любое время готов нарисовать меня еще раз, уже бесплатно. Через несколько дней я пришла к нему в переход, и был готов новый портрет... где я оказалась похожа на Нонну Мордюкову.
       Из чистого интереса я продолжала приходить снова и снова, и скоро у меня собралась коллекция из 25 цветных и черно-белых портретов. На всех них была и я, и не я. Даже сам художник стал удивляться, почему у меня так часто меняется лицо. Я ничего не могла объяснить, потому что я сама так и не знаю, какая я, кто я. Может, поэтому он и не смог "уловить" меня.
       Когда появилось еще несколько портретов, мы оставили это занятие... но вдруг я поняла, что не могу перестать встречаться с этим человеком. Я стала приходить уже просто так, без дела, чтобы просто понаблюдать за тем, как он работает. Иногда он отправлял меня домой, а иногда был рад меня видеть, шутил, рассказывал интересные истории.
       Однажды он предложил мне позировать ему обнаженной. Любопытство пересилило стыд, и я согласилась. Но с условием: не надо меня "трогать". Художник обиделся и долго объяснял мне, непонятливой, что каждый работник пера и кисти просто обязан, чтобы не терять руку, хотя бы раз в месяц рисовать обнаженное женское тело. При этом он смотрит на свою натурщицу именно как на модель, а если в нем вдруг проснется чисто мужское желание, тогда он просто не сможет продолжать рисовать, потому что видеть женское тело начнет уже по-другому, не так, как надо. Успокоенная, я согласилась.
       На сеанс позирования я принесла свою любимую кассету. Под звуки легкой музыки мне было совсем нетрудно раздеться. Меня удивил возглас восхищения, вырвавшийся у художника, когда он увидел меня в первозданном виде. Я была довольно невысокого мнения о своем теле, и потом, разглядывая наброски, удивлялась и не верила: неужели это -- я?..
       Художник сдержал свое слово, но после того вечера я уже не сомневалась, что люблю его. А он, похоже, не доверял моим чувствам, хотя спустя несколько месяцев я не побоялась доказать их на деле. Мы встречались долгие четыре года, и вместе прошли через много испытаний. Я помогала ему, как могла, после того как он в драке сломал палец. Он спас меня из огня во время пожара, начавшегося рядом с его мастерской. Я пыталась не давать ему падать духом, когда он тяжело переживал неудачу своего брата в бизнесе. Он не отходил от моей постели, когда я лежала в больнице. По гороскопу я -- Весы, и всегда старалась оправдывать похвалу, данную моему знаку: "Встретив женщину-Весы, не опасайтесь, что она повиснет камнем у вас на шее: напротив, она постарается убрать все камни с вашего пути".
       Наши чувства выдержали проверку временем, и однажды холодным осенним днем мы соединили наши судьбы. Мы стали красивой семейной парой. Я давно увлекаюсь игрой на гитаре, а у художника оказался еще и красивый сильный голос, и я была полна надежд, что нашему дуэту суждена долгая творческая жизнь...
       Первая ссора разразилась на второй же день после свадьбы. И уже тогда выявилось все то, что потом приобрело роковое значение. Муж принялся всем расхваливать меня направо и налево, не слушая моих неоднократных предупреждений, что я хуже, чем кажусь, что у меня бывают резкие перепады настроения. Он считал это чем-то вроде кокетства, "нарывательства на комплимент", а я говорила правду. Один из таких перепадов и случился, когда муж позвал продолжать праздник двух друзей, бывших нашими свидетелями. Я должна была по восточному обычаю показать себя радушной хозяйкой, а я не сочла нужным скрывать свое плохое настроение. В глазах мужа это оказалось тяжелым преступлением. Он не давал мне права на неудовольствие, упреки, слезы. Я всегда должна была сиять улыбкой и привечать любых гостей, даже тех, с которыми он пил (я с детства очень боюсь пьяных!) или наводнял комнату сигаретным дымом (невзирая на мою аллергию).
       Ах, все не ново! Все молодожены поначалу предъявляют друг другу высокие требования. Другое дело, что после первых разочарований каждая семья ведет себя по-разному. Кто-то пропустит мимо глаз и ушей несоответствие любимого человека идеалу, кто-то научится принимать его таким, какой он есть, а кто-то начнет копить обиду и разочарование. Мы оба пошли по последнему пути, но каждый в своей манере.
       Все ссоры, которые у нас были, начинал неизменно муж. Я никогда не позволяла себе повысить на него голос. Но это не значит, что он скандалист. Он просто -- правдоискатель. Увидев или почувствовав, что что-то не так, он обязательно должен был разобраться и выяснить: как так получилось, что его любимая женушка совершила очередной ужасный проступок. А я всей душой против семейных сцен. Для меня худой мир лучше доброй ссоры. Поэтому, когда я видела или узнавала, что муженек грешит (водочкой, рулеткой, девочками) -- я закрывала на это глаза. В ответ я ждала подобного же снисхождения к моим собственным слабостям: недостатку женственности, неумению обуздывать свой темперамент, незнанию элементарных норм этикета, нежеланию согласовывать с мужем абсолютно все мои планы, неискушенности в ведении хозяйства, утаиванию от семейного котла некоторой (иногда весьма существенной) части доходов.
       Но желанного снисхождения я не получала. Я постоянно находилась под прицелом и подвергалась суровой оценке. За каждую ошибку я ставилась к стенке и безжалостно расстреливалась -- или сокрушенными взглядами в сопровождении сетований на то, как я его разочаровала и "дешево предала", или криком и ругательствами.
       Больше всего меня удручало то, что муж никогда не пытался от моих промахов меня удержать. Он занял такую же позицию, какая сейчас у Господа Бога по отношению к людям: безучастно наблюдал, как я иду к совершению ошибки, а когда я оступалась -- наказывал. В отчаянии я молила: "Скажи, раз навсегда, чего мне нельзя делать, и я не буду! Изложи мне четко твои взгляды, а я буду им следовать". Но он отвечал: "Нет! Тогда это будешь не ты, а робот. А ты должна быть самой собой. Если у нас есть любовь, она сама тебе все подскажет. А коли нет -- делай выводы..."
       Может быть, наши отношения спасли бы дети. Мы перестали бы воспитывать друг друга и переключились на них. Но Богу было не угодно подарить нам потомство. И в этом, опять-таки, виновата я!
       Я не могу припомнить конкретного момента, когда из наших отношений ушло прежнее чувство. Не было какого-то громового удара, все случилось тихо и постепенно. Помните мультик про Тома и Джерри? Насмотревшись "Трех мушкетеров", кот стал подкарауливать мыша возле норы со шпагой и встречал его криком: "Защищайся!" Мышонок храбро отстаивал свою жизнь и получал право прохода по улице. Но в один прекрасный день, вылезя из норки и услышав знакомый призыв, он лениво бросил: "Защищайся, защищайся... Надоело!" -- и равнодушно прошел мимо оторопевшего кота.
       Как это ни смешно, но примерно то же случилось со мной. Я устала бояться разочаровать мужа, устала переживать из-за его гнева, устала стараться соответствовать его идеалу меня. Устала -- и прекратила. Мне сделалось глубоко все равно. Даже то, что мой муж -- художник, перестало что-либо для меня значить. А ведь раньше именно это, именно осознание того, что я жена творца, помогало мне быть покладистой и все прощать. Но, видимо, так произошло не случайно: после свадьбы муж ни разу не нарисовал меня. Как выглядит портрет жены художника, я так и не узнала.
       Муж заметил, что я стала другой, не мог не заметить -- но истолковал все по-своему. Когда со мной случилось потрясение обретения Родины, он решил, что просто-напросто в Зеленограде я в кого-то влюбилась. Нечего и говорить, что я еще ниже упала в его глазах.
       Я стала все чаще задумываться: зачем я сохраняю видимость внешнего благополучия? Для чего мы оба с мужем пытаемся уверить каждый своих родственников, что у нас все прекрасно и замечательно? Кого мы обманываем?..
       Мы почти одновременно пришли к мысли, что нам надо расстаться. Но пока мой пасынок был в армии, вдали от родителей, составляя для них источник постоянных переживаний и заботы, я не считала себя вправе бросать мужа. Ему я не раскрывала этих мотивов: с некоторых пор он перестал верить, что я способна на искреннее стремление проявить благородство. Я искала другие способы убедить его пока оставаться вместе.
       Но вот его сын вернулся. Можно было больше не притворяться. И я сознательно сделала так, чтобы вина за расставание пала на меня. Я выдумала себе несуществующего любовника и рассказала о нем мужу. Точнее, выдала ему эту информацию, когда он сам вчера вечером начал объяснение в нелюбви.
       Он с готовностью ухватился за предложенную мною причину крушения нашей любовной лодки. Он тут же нашел объяснение всем моим странностям, всем переменам во мне. Уверял, что теперь как будто бы даже успокоился и не жалеет, что потерял меня -- потому что потерял не близкого человека, а дешевую вещь. Но все-таки, кажется, был момент, когда он заплакал. А может, мне это только показалось.
       Он сказал мне странные слова: что я отказалась от него как раз тогда, когда он все-таки убедился, какая я хорошая, и всерьез взялся за искоренение своих недостатков. Что все это время он грешил все меньше и меньше, все упорнее боролся с собой, неужели я этого не видела?.. Нет. Не видела. Эти изменения творились так глубоко в нем, что ничего не выходило на поверхность. Я по-прежнему ощущала себя служанкой, рабочей лошадкой, песчинкой в глазу и причиной недовольства. Если он и плакал вчера -- наверное, оттого, что был сбит на взлете, подняться в воздух так и не успев.
       Лично я оставалась поразительно спокойной. Это было не отсечение по живому, а отпадение уже отсохшей пуповины.
       -- Не вышло из меня идеального мужа, -- подытожил мой, отныне бывший, спутник жизни.
       -- И из меня идеальной жены не вышло, -- в тон ему ответила я.
       -- Да нет, -- возразил он. -- В тебе было все, что меня устраивало. Но... все оно из тебя вышло.
       (Все-таки признал!! Да вот беда -- слишком поздно).
       Он ушел ночевать в мастерскую, я как ни в чем ни бывало легла спать. Среди ночи я проснулась, чтобы снять свое обручальное кольцо. Выдающийся азербайджанский поэт Расул Рза называл это символичное украшение так: "клеймо любви, носимое на пальце". А клейма не должно быть, когда исчезло то, о чем оно призвано свидетельствовать.
       И я невольно задаюсь вопросом: что же именно было между нами? Что цвело и росло в нас четыре года до свадьбы, а после нее -- не прожило и двух лет? Была ли это любовь?..

       Я в этом не уверена.