Не понимая, да и не стремясь разобраться, что мешало ему предаться желанному отдыху теперь, когда все было исполнено согласно его воле, Давид в сопровождении Цезаря отправился в закром для маиса.

Медея была самой красивой чистокровной пёль (пёль, фульбе - одна из народностей Западной Африки, живущая преимущественно скотоводством. Словом "фульбе" обозначают народность в целом, "пёль" - отдельного человека) из всех, когда-либо живших в Канаане. Ее высокая изящная фигура цвета темной бронзы, неторопливая величественная походка, округлые формы были исполнены гармонии и грации. Она была редкой жемчужиной, драгоценной монетой, которую хозяин любил показывать избранным чужакам, когда хотел пустить им пыль в глаза. Медея никогда не выражала ни тени страха или непомерной радости, она была так же нежна и покорна, как молодое умело прирученное животное. Вот уже почти два года она делила ложе с Давидом, и за это время она ни разу не болела, даже самой легкой болезнью.

А теперь, увидев ее, распластавшуюся в изнеможении на пропитанном ее потом и кровью соломенном тюфяке, Давид не мог сдержать беспокойного движения ей на помощь. Ему стало больно от мысли, что эта девочка могла умереть. Но он тут же подавил свой порыв: ведь его стараниями она произвела на свет ребенка в хороших условиях, и это главное.

- Подожди меня на улице, - приказал он Цезарю. - Только, смотри, не засни!

Закром представлял из себя просторное помещение, разделенное бревенчатыми перегородками на отделения и дощатыми - на более мелкие боксы, в которые сваливали маис. В том боксе, где лежала пёль, все отверстия плотно закрывали одеяла. Пылающая жаровня наполняла тесное пространство ужасающей духотой.

- Что это с ней, с Медеей, почему она лежит так неподвижно? - сурово, точно невольно ища виноватых, спросил Давид.

Вопрос адресовался другой негритянской девочке, полной и неуклюжей, которую Лукреция посадила следить за родильницей, прежде чем унести ребенка. Рабыня вздрогнула, услышав его, и вскочила.

- Барышня Лукреция, она сказала так, что Медея была очень больна, и что я все время должна не сводить с нее глаз и давать ей молочную кашу, - выпалила она, опустив глаза и переминаясь с ноги на ногу.

Хозяин нависал над ней, подавляя своей властью. Случай впервые так близко столкнул ее с ним, и она ни за что бы не решилась рассказать ему о своих собственных мучительных переживаниях. Она еще была во власти безмерного ужаса от целой череды новых необычных ощущений, только что выпавших на ее долю: ее внезапно разбудили, вытащили, полусонную, из жилища рабов в кромешную тьму ненастной ночи, страшный шум непогоды оглушил ее, за каждым деревом ей чудились размахивавшие лапами чудовища - а потом ее втолкнули в жарко натопленный душный бокс, где трещало пламя в жаровне и кричала от боли пёль.

Внезапно накопившееся напряжение прорвалось безудержными слезами. Давид оттолкнул рыдающую невольницу и склонился над Медеей. Заметив, как осунулось ее лицо, он снова почувствовал, как в нем забила ключом безотчетная горячая жалость.

- Что с тобой? - спросил он, взяв ее за бессильную, тяжелую, точно плеть, руку. - Ну же, Медея, что с тобой?

Родильница открыла глаза, не сразу узнала его.

- У меня боль в животе, г'сподин Деспан, - простонала она.

- Это пройдет, тебе будет лучше, говорю тебе!

- Да, г'сподин хозяин, - прошептала Медея. - Я верю Вам, мне уже немного лучше. Но я... была так больна.

- Идиотка! Что ты плетешь! - проворчал Давид. - Ты - больна? Ты прекрасно знаешь, что никогда ничем не болела!

- Правда, больна, г'сподин, - не сдавалась Медея. - Но сейчас мне лучше. Уже не так сильно болит.

- А! хорошо, - промолвил Давид и повторил снова: - А! хорошо!

Но вдруг мысль о болезни ужаснула его. Он немедленно подумал о ребенке и испугался, что боль, перенесенная матерью, может угрожать жизни его сына. В эти минуты он отчетливо осознал, что маленькое новорожденное существо во всем зависит от лежащей перед ним пёль. И почувствовал, что не может отделаться от страха: вдруг женщина действительно заболела и и способна на расстоянии передать какую-нибудь заразу Жоалю.

- Цезарь! - крикнул он. - Найди мне Лукрецию! Я хочу, чтобы она вернулась сюда осмотреть Медею, и чтобы оставалась с ней так долго, как это потребуется!

Он выпрямился, не отрывая глаз от неподвижного тела на тюфяке.

- Сегодня ночью, Медея, у тебя были колики, и ничего более, - сказал он. - Ты пробудешь здесь день или два. На работу не ходи, никому не показывайся и не забивай себе этим голову, понятно?

- Да, г'сподин, - ответила рабыня, - я все хорошо поняла. Вы можете быть уверены, я ничего не забуду.

Слезы заблестели у нее на глазах и потекли по щекам.

- Все, что я прошу, г'сподин хозяин, пожалуйста, это: никогда не разлучайтесь с малышом, никому не продавайте его и не заставляйте пахать, точно раба! Потому что я видела, г'сподин Давид, я видела...

- Ты видела - что?

- Что он совсем похож на белого ребенка!

- Ну так и что с того?! - зарычал Давид. - Что ты теперь себе думаешь? Может быть, это не я сделал его тебе, этого парня?

- Вы, г'сподин, конечно же, Вы!

- Тогда ты не должна больше переживать за него. С ним никогда не случится ничего плохого, но он теперь не твой - это ты тоже можешь зарубить себе на носу. Я всегда хотел его только для себя одного!

- Но, г'сподин, он может разонравиться Вам, когда вырастет. Его кожа может с возрастом потемнеть!

- Не беспокойся об этом, - раздраженно бросил Давид. - Теперь он мой, и у тебя с ним не осталось ничего общего.

- О, да, г'сподин хозяин, это верно, он Ваш! - поспешила согласиться Медея: меньше всего на свете ей сейчас хотелось навлекать на себя гнев хозяина.

- Может быть, ты думаешь, что ему не будет хорошо в моем доме? - продолжал Давид. - Что он не будет называться господином, совсем как я? Может быть, ты думаешь, что я не сумею обойтись без тебя, чтобы заниматься им? Так ты думаешь, а?

- О, нет, г'сподин Давид, я вовсе не думаю ничего такого. Я хорошо знаю, что ему будет лучше с Вами, чем где бы то ни было. Но, пожалуйста...

- Что еще?! - вспылил Давид. - Медея, я тебя предупреждаю: ты что-то уж слишком начинаешь задирать нос! Следи за собой и не переходи границ, эй! Не воображай, будто ты сможешь совать свою мордочку в то, что я сделаю с этим мальчиком. Запомни это навсегда, Медея: сегодня ночью у меня и у хозяйки родился сын. Я назвал его господином Жоалем и волен делать с ним все, что захочу. Не вздумай же об этом позабыть!

Измученный жарой, взбешенный, охваченный неправедным гневом и стеснением, он отвернулся от родильницы и большими шагами покинул закром.

Он всегда спорил с Медеей, хотя никогда не позволял перечить себе никакой другой рабыне. Он был так же уверен в ней, как в себе. Но когда он входил в роль хозяина, ему было нужно, чтобы каждый, даже она, испытал на себе силу его авторитета!

Медея провожала его глазами, пока он не скрылся из виду, потом через силу повернула голову. Она все еще плакала, но уже без тени отчаяния. Она думала, что, подарив хозяину свое дитя, она достигла счастливейшей и лучшей из судеб, какие только могут выпасть на долю негритянки. Ничего более она не могла и желать.

Вернувшись в дом, Давид поднялся в комнату Марты и сразу же увидел, что ребенка в ней нет.

Марта, казалось, так и не пошевелилась с момента его первого визита, когда Дебрей и Маллиган ждали внизу. Она сидела на кровати, опираясь спиной о подушки и рассеянно скользя взглядом по фигуркам гипсовых ангелочков, украшавших потолок. Ворот ее ночной рубашки, обычно наглухо зашнурованный, был распахнут, а подол задран так, что ноги оголились намного выше колен. Ее горничная, негритянка Хлоя, стояла сбоку от постели, держа в руке только что заказанный хозяйкой стакан пунша со льдом, и пыталась убедить госпожу не пить больше.

Марта была высокой худощавой женщиной с белыми волосами, бледным лицом, маленьким суровым ртом. Ревматизм, терзавший ее много лет, искривил пальцы ее правой руки, и она была вынуждена прятать ее в складках неизменно темных платьев или под платками неярких расцветок. Марта была из семьи Арно, аристократического рода с Сан-Доминго, где не допускалось ни малейшего нарушения законов крови. Она гордилась чистейшей расой, культурой и манерами.

Если она и согласилась в свое время выйти за Давида, то лишь потому, что он тоже происходил из благородной семьи знатных белых. Но ей потребовалось совсем немного времени, чтобы понять: вся его знатность не была родовой, а состояла не более чем в строгой по-военному выправке и в авторитете грубой силы. Не замедлила она осознать и другое - что по-настоящему никогда не любила Деспана. Она выходила замуж не просто невинной, но абсолютно непорочной, и ей не дано было постичь смысл и прелесть интимной стороны брака. Впервые увидев мужчину в первозданном виде, она была шокирована и даже напугана. Пуритански воспитанная, не знавшая ничего об отношениях полов, она нашла альковную жизнь с Давидом чуждой и странной. Вместо чувственности и страсти наедине с ним она ощущала враждебность и покинутость. Она заставляла себя выносить ласки Давида, вымучивала из себя напряженную экзальтацию, а потом рыдала от отвращения на широкой мохнатой груди супруга. Но тем не менее она понимала, что так нужно, что ее тело должно принадлежать ему, и если бы он того захотел, она позволила бы даже растерзать себя. Не менее сильно, чем Давид, она желала дать жизнь сыну, вся ее воля была нацелена на это.

Но первым плодом ее чрева оказалась девочка. И, придя в этот мир, Селия чуть не отняла у матери жизнь. Марта так страдала во время родов, была так напугана тенью близкой смерти, что поначалу восприняла, как спасительную, весть о своем непоправимом бесплодии. Но, поразмыслив, она решила, что благоразумнее будет держать свои чувства в секрете, и покривила душой сама перед собой. Отвечая на отчаянное желание Давида, она, даже без особого труда, притворилась, будто бы возмущена приговором медиков. С того дня в Канаане, казалось, воцарилась гармония. Марта занималась домом, неукоснительно заботилась о поддержании хрупкого статуса богатой гостеприимной семьи. Каждый раз продумывание списка приглашенных на семейные приемы занимало несколько дней. Давид не упускал случая упомянуть о необходимости рождения наследника, но выказывал внимание к заботам жены и соглашался вместе с ней работать над пресловутыми списками. Супруги долго выясняли друг у друга, следует ли им пригласить такого-то высокого чиновника, такую-то знаменитость, такого-то знатного землевладельца, часами выдвигая изощренные аргументы за и против каждой кандидатуры. Они с особым тщанием составляли эти списки, скрупулезно уточняли даты приемов, чтобы никакая неожиданность не застала их врасплох в последний момент. И приемы у Деспанов всегда проходили с неизменным успехом; наконец, успех этот стал таким привычным, что супруги перестали волноваться и нервничать из-за них. А вечерами, когда Марта и Давид поздравляли и благодарили друг друга, теплые слова наполняли их души неким подобием блаженного умиротворения.

Однако в один прекрасный день Давид перестал довольствоваться одними лишь разговорами о наследнике, но коротко и ясно потребовал его рождения. Он счел, что это требование вполне справедливо и даже обязательно, и что лучше было бы Марте подчиниться ему. Она не сразу разгадала весь смысл этого предупреждения-угрозы. В последние месяцы Давид все реже исполнял свой супружеский долг по отношению к ней. Она знала, что это означает: муж завел себе наложницу. Мать всегда говорила Марте, что смешно и наивно рассчитывать на мужскую верность, и потому госпожа Деспан легко смирилась с изменой, ни на секунду не потеряв покой. Однако, когда она узнала, что Давид спит не со всеми негритянками, а отдает предпочтение одной лишь Медее - сердце Марты переполнилось горечью и злобой.

Эти мрачные чувства выросли до размеров откровенной ненависти, когда Деспан посвятил ее в свой план: сделать законным наследником одного из внебрачных детей, которых могла родить ему пёль.

Марту ужаснула не столько новость, преподнесенная ей супругом, сколько детали его тщательно разработанного плана и та униженная, позорнейшая роль, что отводилась ей в нем. Но непрестанно довлевший над ней авторитет Давида, созданная ею же самой отчужденность (Марта не могла назвать настоящей подругой ни одну из женщин колонии) и некая горькая прелесть образа отрешенной мученицы в конце концов сломили ее волю. Она дала согласие.

А сегодня гнусный план осуществился - на свет появился тот самый внебрачный ребенок, и в глазах всей колонии он был ее сыном! Неподвижно застыв на постели, опьянев почти до бесчувствия, она все же ощущала, почти физически, как трепещет в груди жестокая ненависть к младенцу. Это его она якобы родила, это он отныне связывал ее по рукам и ногам ее же собственным данным словом, гораздо более ужасающим и непреклонным, чем воля Давида.

И в ту самую минуту, как только Лукреция внесла в ее комнату пищащий кошмар, в голове Марты зародился свой собственный план. Теперь ей нужно было любой ценой родить собственного сына. Для этого она должна уехать, отправиться в Европу, к самым именитым врачам. "У меня будет ребенок", - поклялась она, - "обязательно будет! Пусть даже я умру, разорвусь на части!.."

При виде вошедшего Давида Марта еле заметно вздрогнула. Он остановился в ногах ее кровати.

- Зачем ты спаиваешь свою хозяйку? - надменно вопросил он рабыню. - Разве ты не знаешь, что это вредно для женщины, которая только что родила?

- Я не могла сделать по-другому, г'сподин, - ответила Хлоя. - Я только что сказала ей не пить больше, потому что это нехорошо для нее. Но она приказала мне приготовить ей один пунш, и еще один, и еще другой. Я не могу ослушаться мою хозяйку, г'сподин!

Марта пошевелилась.

- Он давно уже меня не касался, - произнесла она, ни к кому не обращаясь, глядя на Давида, но говоря о нем в третьем лице. - Как же я могла подарить ему сына, а? Как?

- Все в порядке, замолчи! - проворчал Давид.

Он отослал рабыню, плотно прикрыл за ней дверь. Он действовал нарочито спокойно, и перед его сдержанным бешенством гнев Марты чуть поостыл. Она внезапно пожалела, что слишком много выпила и утратила контроль над своими мыслями. Слезы отвращения и отчаяния брызнули из ее глаз.

- Я приказал, чтобы ребенок оставался здесь до завтра, - бесцветным голосом произнес Давид.

- Я ничего не видела, - отрезала она. - Не понимаю, о чем ты говоришь.

- Только не надо этих глупостей, а?

- Уверяю тебя, Давид...

- Ты напилась, Марта. Но берегись! Между нами есть соглашение, не так ли? Я согласился подписать тебе эту проклятую бумагу в обмен на формальное обязательство...

- Ну что ж, поговорим об этой бумаге! - живо прервала его женщина. - Если ты помнишь, она не обязывает меня терпеть в своей комнате этого... этого проклятого негра!

- Это не негр! - зарычал Давид.

- Ах, нет?! - взвилась Марта. - Так, значит, ты принимаешь твою сволочную пёль за белую?

- Заткнись! - приказал Давид, ударив кулаком по спинке кровати.

Марта содрогнулась от ненависти и выпрямилась, придерживаясь за подушки. Взгляд ее снова стал ледяным, слезы высохли.

- Я не хочу видеть этого ребенка! - крикнула она. - И даже слышать о нем! Ты понял меня, Давид? Я пошла на нашу сделку только при условии, что ты мне позволишь не замечать его! Не думай, пожалуйста, что я не чувствовала унижения, уступая тебе. И уж тем более не думай, что я не имею права на тебя сердиться.

- Сердиться на меня? Ты!.. - возмущенно начал Давид.

И вдруг осекся. Темное, страшное чувство проникло в самые глубины его души, заставив его задрожать от бессильной ярости. Устрашившись пламени, внезапно вспыхнувшего в его глазах, Марта - в который раз! - отступила. Целую минуту супруги не произносили ни слова. Наконец они перестали скрывать друг от друга свои истинные чувства - обоих захлестнула ненависть. Оба, и муж и жена, охладели друг к другу разом и настолько, что отныне какие бы то ни было ссоры и ругательства утратили всякий смысл.

Марта осела на подушки и снова принялась разглядывать гипсовые украшения потолка. Ей казалось, что ангелочки шевелятся - и сама она неуклюже плывет куда-то в тумане тоски и горького обмана. Нет сомнений, она слишком легко сдалась и признала себя навсегда бесплодной. Нет сомнений, она проявила недостаточно гордости и силы воли. А теперь ей никак было не отделаться от мечты о новой беременности. Она уже спрашивала себя, сумеет ли, вернувшись домой здоровой и сильной, подчинить себе Давида, захватить его и пожрать его скепсис, обаять его настолько, чтобы он согласился дать ей еще один шанс родить.

Что за вопрос - конечно же, сумеет! Разве она все еще не красива, разве ее кожа утратила желанную шелковистость и белизну? Нечего сомневаться, она снова сможет зачать от этого человека и наконец-то у нее будет сын, родная кровь, единственный, кто способен помочь ей отринуть самозванца! Главное - больше не терять этой уверенности, держаться за нее. О! да, она еще сумеет хорошенько послужить Давиду!..

От этих мыслей Марта воспряла духом, взглянула на мужа и с волнением ощутила, как живо встрепенулась в ней ненависть.

- Я хочу уехать, - объявила она, - покинуть Канаан!

Давид, уже на полпути к двери, застыл, потом обернулся к ней.

- Уехать? - саркастически улыбаясь, повторил он. - И куда же ты можешь теперь отправиться?

Она улыбнулась в ответ и медленно покачала головой.

- Пожалуйста, не презирай меня, - прошептала она. - Я всего лишь попутешествую немного. Но я вернусь, Давид!

Высказав это обещание-угрозу, Марта вдруг замолчала и закрыла глаза. Она решила пока не распространяться о своем замысле. Пары алкоголя, подстегивавшие ее воображение, и дурман сокровенных мыслей были почти невыносимо прекрасны...

Восемь дней спустя госпожа Деспан уехала, как и решила. Она объездила всю Европу, долго жила в Швейцарии.

А когда после двух лет отсутствия она вернулась - перед Давидом предстала совсем другая женщина. Исчезла ее болезненная худоба, тело соблазнительно округлилось. Пополневшее лицо сделалось миловидным, и следов ревматизма не было на ее правой руке.

Деспан был изумлен, но и приятно удивлен. Однако он не забыл о сцене, разыгравшейся в супружеской спальне после рождения Жоаля, и о пламени дикой ненависти, пылавшем тогда в глазах жены.

"Мне следует смотреть в оба", - исполненный подозрений, решил он.

Годы разлуки он прожил уединенно, в обществе одного лишь Жоаля, с каждым днем становившегося красивее и сильнее. Он был всем существом привязан к сыну.

Но, несмотря на свои намерения держаться настороже и старания утаить от Марты, насколько дорог ему ненавистный ей ребенок, он незаметно для себя поверил в ее моральное преображение, казалось бы, совершившееся вместе с физическим. Немолодые супруги восплылали друг к другу фантастической, юношески неистовой страстью. Они пережили второй медовый месяц.

- Люби меня! - задыхаясь, шептала Марта и судорожно стискивала мужа в объятиях. - Люби меня, Давид! Обними покрепче. О! Вот теперь я чувствую, что он там.

Он не сразу понял, что она имела в виду. Поначалу ее стоны показались ему шокирующе пошлыми, и ему тяжело было слышать их из уст женщины в столь романтические моменты. Но когда Марта объяснила ему, что именно "там", он едва удержался, чтобы не расхохотаться. А, вдумавшись, ощутил мрачный, отвратительный, тяжелый страх.

- Лучше бы ты выкинула из головы эту безумную идею, - посоветовал он.

- Не безумна она, о нет! - с жаром возразила Марта. - Я сделала все возможное, чтобы вылечиться, и я здорова! Я уверена, слышишь, уверена, что рожу тебе сына!

- Уверена? Правда?..

Разумеется, Давид не захотел ей верить - и оказался глубоко неправ. Через год Марта снова чуть не рассталась с жизнью при рождении сына. На этот раз ребенка крестил священник на лужайке перед домом. Младенцу дали имя Режис. Он родился крайне хилым и слабым, и, к тому же, с искривленной ступней.