В начало

Часть вторая

Прошло шестнадцать лет. Знойные лета сменялись дождливыми зимами и солнечными веснами. Поместье Канаан расширилось и занимало теперь более трех тысяч акров земли, простираясь от лесистых склонов высоких холмов до океанских пляжей. Управлялось оно безупречно, защитные сооружения надежно оградили его от разливов Старого Лорелея, и дела в нем шли почти идеально. Главным источником его дохода по-прежнему оставалось выращивание сахарного тростника, и вся сила рабов была целиком и полностью направлена на это.

Хозяйский дом, построенный в стиле, отдаленно напоминавшем колониальный (Колониальный стиль - единые архитектурные принципы, по которым строились официальные здания во французских колониях с жарким климатом), сильно изменился за истекшие годы. Печать времени лежала на огромном крыльце с колоннами, дыхание былого ощущалось в двадцати хозяйских комнатах, и уже далеко не так прочна была крыша, нависавшая над круговой галереей. С галереи открывался вид в бесконечность. К дому вела пустынная, неухоженная дорога, переходившая в длинную аллею, обсаженную капустными пальмами. На громадной лужайке перед фасадом все так же рос гигантский древовидный кактус. Ствол его, утыканный шипами, был рассечен ударом молнии. Огромное растение отбрасывало вокруг себя величественную тень, находившуюся в непрерывном движении. Это было самое старое дерево Канаана. В отличие от других помещиков, из страха перед пожарами обычно вырубавших лес более чем на сто туаз (Туаза - старинная французская мера длины) вокруг своего дома, Деспаны никогда не трогали ни одного дерева, если оно не мешало посевам. В их владениях росло много видов деревьев, наполнявших воздух ароматами манго, корицы и бузины.

Густая темно-зеленая растительность, перемежавшаяся с островками зарослей бамбука, похожими на языки золотистого пламени, покрывала каменистые склоны долины, на дне которой змеился Старый Лорелей. Никто не мог бы точно сказать, почему, но этот поток всегда занимал особое, важное место в жизни Деспанов. Он был непредсказуем, как живое существо, как подозрительный и скрытный мерин, и требовал от обитателей поместья постоянной бдительности - ибо большую часть времени он, добродушно журча, спокойно прокладывал себе путь меж нагромождений скал и обнажившихся корней деревьев... но иногда достаточно было самого слабого и короткого дождика, чтобы река внезапно раздулась от гнева и поймала в смертельную ловушку излишне доверчивых животных или рабов.

Но ничто так сильно не переменилось в Канаане за эти шестнадцать лет, как его обитатели. Давид, совсем недавно перешагнувший шестидесятилетний рубеж, казалось, постарел намного сильнее. Теперь мысль о неизбежном приближении кончины постоянно преследовала его, и он, торопясь, отдавал одно за другим лихорадочные, непоследовательные распоряжения. Гораздо чаще, чем раньше, он принимался пристально разглядывать кисти рук, сжимать и разжимать кулаки, боясь обнаружить какую-нибудь болезнь. И гораздо чаще ему доводилось испытывать порывы ревности и горького сожаления, заставлявшие его вести себя с людьми так доброжелательно, что это казалось с его стороны почти признательностью. Огонь в его дымчатых глазах погас, и строгое выражение, отсвет душевной муки, уже не покидало его взор.

Деспан по-прежнему носил светлые костюмы и белые головные уборы, и медленно обходил свои владения, наклонившись вперед, будто стремясь поглубже впечатать в землю каждый свой шаг. Он внезапно ощутил влечение к светской жизни и моде. То он вдруг принимался посещать клубы Трините, до того внушавшие ему отвращение, то страстно увлекался боями негров, то пускался в амурные приключения. Но эти слабые попытки возвратить утерянную молодость в конечном счете только роняли его в собственных глазах, и он все более и более замыкался в себе. Единственным, что, на его взгляд, еще представляло какую-то важность в этой жизни, оставался Канаан, и он направлял весь свой талант и усилия на управление поместьем. Только в роли могущественного землевладельца он мог создать себе иллюзию, что бег времени замедлился. Он рассматривал каждую хозяйственную проблему со всех сторон, думал ночи напролет о наилучших способах ее решения, терял терпение и разочаровывался от страха, что не сумеет обеспечить достаточно прочно наследование власти, которая была для него всем.

По сравнению с ним Марта выглядела так бледно, что казалась бесплотной тенью. Время жестоко обошлось с ней, и больше ничто не напоминало о том преображении, которое воспламенило ее жизненными силами для рождения Режиса. Правую руку снова искривил ревматизм, и приступы боли стали сильнее. От госпожи Деспан остались кожа да кости, походка стала подпрыгивающей, суровое лицо покрылось глубокими морщинами. Одни лишь безжалостные голубые глаза ее оставались по-прежнему живыми, да снежно-белые волосы всегда были самым тщательным образом уложены. Марта практически не занималась домом, и давно уже никто не слышал, чтобы она одергивала раба или жаловалась на что-либо, выполненное не по ее воле.

Она и в самом деле относилась к окружающему миру с чудовищным равнодушием. Единственным, кто ее интересовал, оставался ее сын Режис. Ему вот-вот должно было исполниться шестнадцать. Это был хилый юноша с бледной угреватой кожей и жидкими шелковистыми волосами цвета светлой кудели. При ходьбе короткая искривленная нога заставляла его переваливаться, точно марионетку на шарнирах. На узком лице его выделялись хитрые похабные глаза и большой подвижный рот, часто кривившийся в презрительной усмешке или изрыгавший ругательства. Когда Режис усмехался, кожа вокруг глаз и на щеках у него сморщивалась, как у старика.

При всем своем искреннем стремлении любить или хотя бы уважать мальчика, Давид никак не мог питать к нему добрых чувств. В присутствии Режиса он всегда ощущал неловкость. Он знал, что юноша коварен, жесток, слишком рано начал и чересчур ретиво продолжает прожигать жизнь. Ни за какие блага Деспан не согласился бы назвать этого своего отпрыска единственным законным наследником Канаана. Даже втайне он боялся сравнивать свой авторитет и знания с деспотизмом и самонадеянностью Режиса.

Частенько в душу Давида закрадывалось горькое подозрение, что дитя Марты ненавидит его почти так же сильно, как она сама, и что этих двоих объединяет заговор против него. Тогда в нем снова поднимался былой гнев, вперемежку с ужасом и трепетом. Бешеная злоба на жену и младшего сына делала его молчаливым и угрюмым и заставляла избегать их.

- Говорю тебе, Марта, что в безумных выходках этого ребенка виновата ты и только ты! - не выдерживал он порой. - Ты балуешь его, ты развиваешь все, что только есть в нем худшего!

Но Марта плевать хотела на упреки мужа. Она обожала Режиса всей силой безумной материнской любви. Ей было физически необходимо постоянно следить за ним глазами. До рождения сына она всегда думала о детях, даже о дочери Селии, не иначе как о шумных надоедливых существах, в какой-то степени чуждых и враждебных своим родителям. С Режисом все было не так. Ни на секунду Марта не забывала, что он вылеплен из ее собственной плоти, прекрасной, чистой и благородной плоти Арно, несправедливо замаранной и поруганной Давидом. Она стремилась как можно больше касаться Режиса, гладить дрожащими от волнения пальцами. Но все чаще ей приходилось сдерживаться, потому что мальчик капризничал, уклоняясь от проявлений ее любви, или пользовался ими, желая вытребовать что-нибудь для себя. Но даже одного мимолетного взгляда на него ей было достаточно, чтобы зажглась всепожирающая любовь. Если кто-то другой, кроме нее, отваживался ласкать ее ребенка, Марта мучилась жесточайшей ревностью. Она всегда была готова навеки сохранить в себе, как бесценный клад, каждое слово, вылетавшее из уст Режиса, будь то требование, жалоба или обвинение. Она была убеждена, что даже самые худшие заблуждения единственного настоящего сына следует безропотно выносить и тем скорее прощать, что причина их - болезнь, несправедливо покаравшая его при рождении.

Целью всей своей жизни Марта считала постоянно находиться подле Режиса и потакать любым его капризам, чтобы он поскорее вырос, возмужал и смог отомстить за все ее страдания. Когда она производила его на свет, ее душу и тело сводило не только от физической и моральной боли, но и от жестокого торжества. Она знала, что в один прекрасный день все в Канаане достанется Режису, что он будет здесь хозяином. Она питалась, точно живой водой, этой мечтой. Для нее сын был воплощенным божественным образом справедливого мстителя.

Мало-помалу незримые, но прочные преграды воздвиглись между членами семьи Деспанов и, пока еще неявно, но уже безвозвратно поделили семейство на два враждующих клана.

Одна лишь Селия не могла и не желала включаться в это разделение. Дочь Марты выросла высокой худой девушкой, не красавицей, но миловидной и смешливой. Привычка зачесывать белокурые волосы назад придавала детский вид ее лицу. У нее были серые глаза, как у отца, и маленький ротик, узкие бледные губы которого, растягиваясь в улыбке, обнажали мелкие зубки. Ей уже исполнилось двадцать пять, и перспектива остаться старой девой начинала беспокоить ее, ведь лучшие годы своей юности она провела в Фор-Руаяль, в учреждении для дочерей знатных белых, вхожих в высшее общество острова.

Десятью годами ранее, когда мать открыла ей секрет истинного происхождения Жоаля - которого она искренне любила и во многом предпочитала Режису - поначалу она была так потрясена, что у нее начались судороги в желудке и ее чуть не вытошнило. Целую неделю она не смыкала по ночам глаз, подстегивая свое воображение рисованием мучительных картин совместной жизни с существом, рожденным чернокожей. Сердце девушки сжималось от боли при мысли о том, что должна была перенести ее мать.

Но ее прямолинейная и вместе с тем нежная натура довольно быстро сумела преодолеть наваждение, и все встало на свои места. Теперь, думая о Жоале, она все еще испытывала смутную тоску и жалость. Но, когда она виделась с ним, ничто более не мешало ей радостно броситься ему на шею. Правда, бывала она в Канаане лишь по праздникам и на приемах, и, как правило, не более двух-трех дней.

Жоаль, достигший уже девятнадцатилетнего возраста, стал высоким юношей с гривой черных вьющихся волос, спокойным, но решительным голосом, и чистым красивым лицом. Темные глаза его смотрели уверенно и невозмутимо, тонкий прямой нос чуть нависал над широкими пухлыми губами, твердый подбородок показывал крепость его характера. Некоторое время он проучился в коллеже для простонародья в Трините, но быстро забросил учебу, так что образование его ограничивалось элементарными навыками грамоты и некоторыми общими сведениями. Тем не менее, это не мешало ему с пониманием и любовью управлять делами Канаана, соблюдая приказы, отдаваемые его отцом.

За исключением Давида, которого он боготворил, и Селии, Жоаль любил не так уж многих людей. Большинство же из имевших с ним дело сконфуженно догадывались о его нерасположении уже через несколько минут общения. Несмотря на то, что Жоаль абсолютно ничего не знал о своем происхождении и был убежден, что является старшим сыном Деспана, он вел себя крайне сдержанно, скрывая за этой сдержанностью непонятный ему самому страх. Быть может, дело было в том, что он стеснялся своей нескладной фигуры - руки и ноги его были непропорционально длинными. Жоалю было тяжело переносить эту свою особенность, и довольно часто странное, неясное чувство отрезанности, отчужденности от остальных людей давило на него.

Продолжение следует...