В начало

Часть вторая

Жоаль без устали погонял свою лошадь и уже не заботился, поспевает ли за ним Рем. Он нигде не останавливался и достиг Канаана с наступлением ночи. Капустные пальмы по обеим сторонам аллеи со скрипом раскачивал восточный ветер.

Из всех впечатлений от поездки в Исфахан у Жоаля осталось лишь одно: ощущение замешательства и враждебности. Он едва узнал местность, что открылась ему при въезде в Канаан - ферму, ровный ряд деревьев и ручеек, каскадами спускавшийся по склонам холма. Ему все еще чудилось, будто он спит и видит плохой сон.

Родной дом показался вдали, и на мгновение Жоаля опалило душераздирающей нежностью, но он тут же снова впал в оцепенение. Все ближе и ближе был тот миг, когда ему придется войти и убедиться своими глазами, что отец мертв. Он то впадал в панику, то мучился неопределенностью своего положения. Его неотступно преследовал вопрос - кем был он до сих пор и кем станет теперь? Он ощущал себя полноценным, уверенным в себе человеком только в Канаане, посреди его полей, деревьев, в родном доме, бок о бок с отцом, в своих неизменных белых одеждах не спеша обходившим огромные владения. Но теперь он чувствовал, что эта гармония распалась, навеки погружая его в пучину отчуждения. Ему казалось, что и сам он вот-вот исчезнет - а может быть, его уже даже больше нет, если только он вообще когда-либо существовал... Родные с детства строения и пейзажи по мере его приближения к дому становились все более чуждыми и враждебными.

Жоаля не оставляла уверенность, что все, случившееся с ним, в высшей степени несправедливо - и это высасывало из него все жизненные силы, омрачало рассудок, искажало зрение. Чем ближе он подъезжал к дому, тем менее ему верилось в происходящее. Сам он становился вещью без души, не был, а только казался!.. Он позволил лошади медленно идти шагом и оцепенел в нерешительности, отупении, холодной пустоте, в настороженном ожидании боли.

Достигнув лужайки, он спешился и уже не смотрел, как лошадь с болтающимися поводьями сама направилась к конюшне. Он медленно пошел к дому, приминая темную холодную траву, пристально вглядываясь в крыльцо, что выглядело бледным пятном на высоком фасаде. Очертания дома вырисовывались четко, будто вырезанные, на фоне черного неба. Слишком четко, нереально четко, будто и впрямь все вокруг было ненастоящим, картонным.

Жоаль вышел из высокой травы на аллею перед крыльцом и надолго остановился. Он прикасался кончиками пальцев к лицу, прижимал ладони к груди, и его не покидало странное чувство, будто его тело больше не принадлежало ему. Тот, до кого он дотрагивался, был кем-то другим, и этот кто-то вызывал у юноши бесконечное сострадание. Из острой жалости внезапно родился вопрос: если страшные новости, что сообщили ему в Исфахане, действительно правда, и если ему теперь предстоит в одиночку, точно чужаку, топтать эту землю, больше ему не принадлежащую - не потому ли это все случилось, что он сам когда-то не проявил достаточно сочувствия к кому-нибудь?.. Вопрос ужаснул его. "Быть может, мне не нужно было продавать Язона", - мысленно раскаялся Жоаль.

За его приближением следили Марта и Режис, застыв в неподвижности у одного из окон гостиной. Они наблюдали за ним уже давно - с тех пор, как он появился на аллее, и молча отмечали его колебание, растерянность, подавленность. Они разглядывали его с нездоровым любопытством, как смотрят на агонию безнадежного больного.

Селии с ними не было: сразу же после похорон Давида она возвратилась в Сен-Пьер. Кроме них, в доме находился и готовился встретить Жоаля всего один человек - Маллиган.

Но их не стесняло присутствие постороннего. Они сами приказали ему приехать и знали: он ни за что на свете не рискнул бы помешать разоблачению, что должно было вот-вот состояться.

Лицо Маллигана, как и обычно, ничего не выражало - но он великолепно догадывался, что через несколько минут в доме разразится буря страстей высочайшего накала.

- Думаете, он осмелится войти? - вполголоса спросил Режис.

- Я не просто не знаю этого - я даже понятия не имею, - ответила Марта. - В жизни не встречала более непредсказуемого существа.

На ее бледном морщинистом лице было написано самое пристальное внимание. Она так впилась тревожным взглядом в Жоаля, нерешительно застывшего на краю лужайки, что казалось, будто из ее глаз в него летят синеватые молнии. Больная рука, скрытая складками черного платья, дергалась в судороге, отчего с шуршанием трепетала зажатая в ней бумага. Марта предвкушала, как прочтет этот документ ненавистному существу, один вид которого не переставал наполнять ее сердце отвращением. Она припомнила все стычки с ним, вплоть до мельчайших подробностей их прошлого совместного существования, и ненависть тяжело забродила в ее насыщенном парами алкоголя мозгу, точно раскаленное, готовое вот-вот закипеть пюре. О, сколько она вынесла раздражения и стыда!..

Режис всем сердцем желал, чтобы Гриффитс не оказался слишком разговорчив и не огорошил Жоаля раньше времени. "Я объявлю ему всю правду тихонько и нежно", - тешил он себя. Его охватил темный гнев, все кругом бесило его: мать все чаще была пьяна, одна за другой следовали неудачи в делах, денег вечно нехватало, городские женщины всегда ухитрялись замечать его увечье!.. Он смотрел на приближавшегося Жоаля, и губы его сжимались все крепче: "Проклятый мерзкий ублюдок! У него даже не хватит смелости воспротивиться!" Ненависть и боль глухо стучали у него в висках.

- Оставим его, пусть стоит там, сколько хочет! - посоветовал он и отошел от окна.

Цезарь зажигал свечи. Режис подозвал его и приказал:

- Сходи за негро.

Раб вышел, не сказав ни слова, и через мгновение возвратился, толкая перед собой трех молодых мулатов, возрастом от семнадцати до двадцати лет. Их отобрали для Маллигана из потомства Медеи.

- А кнут? - спросил Режис.

- Вот он, г'сподин, - отозвался Цезарь.

Он часто моргал, глаза его покраснели так, что казалось, будто с век ободрана кожа.

- Сейчас ты побьешь их немного. Ровно столько, сколько нужно, чтобы взбодрить их!

- Не стоит, господин Деспан, - вмешался Маллиган. - Поскольку Вы действительно хотите продать этих негро мне, я не настаиваю на том, чтобы они были высечены. Напротив, и это естественно, мне хочется получить их живыми. Я и так без всякого спора соглашусь на Вашу цену!

Он был более чем доволен сделкой, которую почти уже заключил благодаря маниакальной ненависти идиота Режиса. Цена, только что названная ему - двести пятьдесят ливров - уже была неожиданно низка для трех превосходных здоровых мулатов, по-хорошему стоивших в четыре раза больше. Но он рассчитывал, что какая-нибудь случайность или вспышка эмоций позволит ему обставить дело еще лучше. А более всего его завораживало то, какой легкой добычей становился отныне Канаан. Давид был мертв, и единственным, кто мог бы помешать ему присвоить поместье, оставался Жоаль. Но и этого парня практически больше не существовало! С того времени, как Маллиган узнал правду, он потратил все свое свободное время на разработку плана захвата Канаана.

- Небольшая взбучка пойдет им только на пользу! - упрямился Режис.

- О, не бейте меня, г'сподин, пожалуйста, - взмолился старший из негров. - Я ведь хорошо дрессирован. Хотите, буду прыгать? Ползать? Я хороший негро, г'сподин!

- Больше всего я хочу, чтобы ты стоял на месте, - сказал Режис.

Он взял из рук Цезаря кнут и скрутил его кончик. Потом подошел к неграм и положил на пол стул ножками к тому, кто просил не бить его.

- Прыгай! - приказал он. - Прыгай, пока не скажу "хватит"!

Мальчик сразу же подчинился и запрыгал, как мяч. Казалось, Режиса на несколько секунд заинтересовало это зрелище, затем он отвернулся к матери, по-прежнему стоявшей у окна, и спросил:

- Он идет?

- Да, - ответила Марта. - Вон, поднимается на крыльцо.

Режис направился к креслу, уселся и приказал двум другим рабам скакать по примеру старшего.

Вскоре вокруг стула началась такая толкотня, что самый юный невольник растянулся во весь рост и, сильно ударившись об угол мебели, рассек колено. Он поднялся с искаженным лицом и застыл, с тревогой ожидая неминуемого наказания.

- Ну прыгай же, нечисть! - бросил Режис, лениво вытянув в его сторону кончик кнута.

На самом деле его меньше всего на свете интересовало, что там делают негры. Он не спускал глаз с двери, настороженный, точно зверь, охраняющий вход в свою берлогу. Он уже упивался судьбоносной важностью всех своих будущих слов и жестов, уже заранее предвкушал радость: "Тихонько и медленно, слово за словом, чтобы он как следует прочувствовал их!"

Маллиган без тени эмоций на лице стоял в углу и тоже ждал. Взгляд его рассеянно блуждал по ковру. То был уже не тот ковер, что двадцать лет назад, но при желании и капельке воображения можно было приблизительно составить из фигур его узора очертания пятна крови, пролитой издыхающим петухом. "Чемпион Канаана!" - мысленно произнес Маллиган с еле заметной задумчивой улыбкой.

Но он тут же снова впал в свою невозмутимую неподвижность, потому что Марта наконец отошла от окна. Бумага в ее руках, казалось, обрела твердость картона. Она развернула документ и, опустив глаза, медленно перечитала про себя последний параграф: "Из того, что он произведен на свет рабыней, следует, что, согласно закону, он ни в коем случае не может носить ни имя, ни титулы Деспанов, не должен гордиться их добродетелями и не имеет никакого права добиваться признания собственности ни на малейшую часть их имущества". Машинально покивав в знак согласия, она снова сложила листок. Но в сердце ее внезапно возникла неясная боль. Когда-то давным-давно она чувствовала нечто подобное, когда смотрела сложа руки, как плачет маленький Жоаль... Она отбросила эту мысль, и несколько секунд ей удавалось ни о чем не думать. Неверными шагами она приблизилась к креслу, рухнула в него и наконец дала волю своим чувствам. "Проклятые мужчины!" - со злостью подумала она. - "Постель - это все, о чем они способны думать. Их слова любви - не более чем непристойная глупость! Все, что им нужно - это обладать нами и осквернять нас, всегда и везде!.." Невзирая на расслабляющее действие пунша, который она глотала с самого утра, из глубин памяти пробилось воспоминание о пережитом двадцать лет назад унижении и стыде, об изматывающей борьбе за то, чтобы вновь обрести здоровье и дать жизнь Режису. "Ах, нет!" - подумала она, морща губы в улыбке. - "Он не ожидал, что у меня будет собственный сын! Иначе он никогда бы не подписал мне эту бумагу!"

Она повертела листочек в пальцах и взглянула на Режиса - вся его грудь ходила ходуном от нервного, затрудненного дыхания. "Как он красив!" - подумалось ей, и водоворот нежности подхватил ее. Но вскоре спазм горького сожаления заступил его место: "Быть может, мне не стоило столько пить!" Она ласково улыбнулась сыну - и вдруг, сметая все внутренние запреты, к ней пришло осознание правды: что из сыновей Давида только Жоаль был красив, силен и незлобив. Мысль о том, что через несколько секунд ей предстоит уничтожить его, поначалу пронзила ее, точно огненная стрела... но уже в следующее мгновение она поборола волнение и "постыдную" женскую слабость. Ею вновь безраздельно завладела одна лишь неясная и неотвратимая жажда мести, очистила ее мысли, растворила все прочие чувства и самую тень страха, и распалила ее почти до слез.

Однако, едва в вестибюле послышался легкий шум шагов, Марта вздрогнула.

- Вот он, - прошептала она.

Режис тут же выпрямился в кресле.

- Двести ливров за этих трех негро! - объявил он. - Это пойдет Вам, Маллиган?

- Сделка заключена, спасибо, господин, - отозвался тот, жуя сигару.

- Как это, "сделка заключена"? - удивился Режис. - Вы не желаете более тщательно осмотреть их?

- Нет, господин Деспан. Здесь не место для осмотра негро. Мой помощник сейчас же займется этим на конюшне.

- Не место? - переспросил Режис и разразился хохотом.

Рабы все продолжали прыгать через стул, и еще мгновение он наблюдал за ними, затем крикнул:

- Хорошо, хватит! А теперь раздевайтесь!

- Вы ведь не будете сейчас сечь нас, г'сподин? - снова рискнул обратиться к нему старший.

- Заткни глотку, нечисть! - огрызнулся Режис. - И делай, что тебе говорят!

- Да, г'сподин хозяин, - ответил мальчик. - Сию минуту!

Он проворно скинул штаны и снял рубашку, потом, по знаку хозяина, принялся помогать братьям обнажаться. Без одежды его кожа выглядела поразительно светлой в неверном свете свечей.

И в этот момент на пороге комнаты появился Жоаль. Первыми он увидел Марту, Режиса и Маллигана, и отсутствие Давида сразу бросилось ему в глаза, растравило душевную рану, обострило притупившуюся было боль. Он остановился, будто окаменел, внезапно перестав понимать, кто он и где находится, придавленный к земле огромным горем. Потом взгляд его прояснился, он различил в глубине комнаты неподвижную фигуру Цезаря и трех обнаженных негров рядом с ним. Мысли его разбежались. На мгновение ему отчаянно захотелось дружеского участия от всех, кого он видел перед собой - но что было у них теперь общего с ним? Внезапно он почувствовал, что они не захотят его понять, как и он сам не понимал их. Чтобы рассчитывать на дружбу, он должен был бы быть, по меньшей мере, уверен в себе - а у него более не было даже этого.

- Я приехал сразу же, как только узнал, - прошептал он.

Никто не ответил ему и даже не повернулся в его сторону. Режис развалился в кресле, положил искривленную ногу на подставку для дров у камина и созерцал пустоту перед собой, забыв стереть с лица полуулыбку. Марта продолжала комкать бумагу под складками платья, но движения ее были сдержанны, словно бы из страха испортить важный документ. Перед ней стоял канделябр, и свет его свечей окружал бронзовым ореолом ее седую голову. Волосы были туго стянуты назад. Маллиган вытащил из кармана толстый кошелек и, казалось, готов был начать педантично пересчитывать деньги, что лежали там. Он и нарушил тишину.

- У меня не будет при себе двухсот ливров, - негромко сообщил он. - Могу ли я оставить этих негро у вас, пока мой приказчик не вернется с деньгами?

- Можете, - ответил Режис. - Но мне придется вычесть с Вас за их содержание. В этом возрасте негро прожорлив!

- Согласен, - отозвался Маллиган. - Но Вы гарантируете, что сохраните их для меня, не правда ли?

- Разумеется, - сказал Режис. - У меня нет привычки дважды продавать моих рабов!

- Начать оформлять бумаги можно в любой момент, ведь так?

- Вам остается лишь самим составить их, - произнес Режис. - Затем я подпишу их Вам.

Он осмотрелся кругом, нарочно не замечая Жоаля, и кивнул:

- Хорошо! Вот дело и улажено! Цезарь, ты сейчас займешься тем, что прикуешь этих трех макак к дереву за домом; потому что, если они сбегут, отвечать придется нам!

Его угрюмый взор, наконец, остановился на вновь прибывшем. Теперь ничто в огромном доме не нарушало тишину. Марта встала из кресла и заученным движением медленно отвернулась к окну, машинально поправляя складки платья.

- Жоаль... - начала она.

Но осеклась и ненадолго замолчала, будто бы все еще раздумывая о том, что собиралась произнести.

При звуке ее голоса Режис и Маллиган встрепенулись и сделали движение к ней, будто животные, готовые следовать за вожаком.

- Жоаль, то, что я сейчас должна сказать Вам, довольно неприятно, - снова заговорила Марта. - Я бы предпочла, чтобы Вы никогда не возвращались сюда.

Она выдержала новую паузу и продолжила:

- Но раз уж Вы здесь, сейчас Вы узнаете наше решение.

Режис не сводил глаз с окаменевшего лица брата. Он уже забыл, что собирался сам объявить ему правду. Злобное нетерпение огненной жидкостью растеклось у него под кожей. "Ну что же она молчит, пусть говорит!" - вскричал он мысленно. - "Пусть врежет хорошенько этому "слишком белому"!"

- Маллиган! - позвала Марта. - Вы действительно были здесь, в этой самой комнате, двадцать лет назад?

- Да, госпожа, - шепотом отозвался тот.

- И Вы присутствовали здесь, в некотором роде, для того, чтобы стать свидетелем рождения ребенка?

- Да, это так, госпожа, - подтвердил Маллиган.

- И вот обстоятельства сложились так, что сегодня вечером мне понадобилось Ваше свидетельство, - произнесла Марта.

Она выпрямилась и медленно перевела дыхание.

- Господин Маллиган, можете ли Вы достоверно утверждать, что этот присутствующий здесь юноша - чистой белой крови?

- Нет, госпожа, - ответил Маллиган.

Ни один мускул не дрогнул на его лице, а голос прозвучал так бесстрастно, как это только было возможно.

В наступившей тишине Жоалю показалось, что все эти слова, только что слетевшие с губ чужих людей, не имеют для него никакого значения. И все же он понял, что на него готовятся обрушить холодную и неотвратимую правду, что она уже поднимается в них, точно грязевой поток, и вот-вот хлынет на него. Но - странное дело - то, что они начали так издалека, успокоило его, мысли сделались пустыми и безмятежными, ему подумалось о ветре, что дует над могилой отца, о ночной тьме, спускающейся на землю... Он уставился на руку Марты, показавшуюся из складок платья с листком бумаги.

Марта уловила направление его взгляда и медленно расправила документ.

- Это всего лишь копия, - предупредила она. - Но она во всем совпадает с оригиналом. Из уважения к нашей семье и в случае, если мы придем к подлинному соглашению, эта бумага, написанная рукой моего мужа и подписанная им же, никогда не станет достоянием общественности.

Она замолчала и подчеркнула свои слова легким кивком. Внезапно она показалась Жоалю призрачной и хрупкой - погруженный в себя взгляд, подбородок, опущенный к бумаге, исхудавшая фигура...

- Ну же, мама! - проворчал Режис. - Скажи-ка ему один раз как следует, и покончим с этим!

Марта вскинула глаза на Жоаля.

- Здесь утверждается под присягой, что Вы были рождены черной рабыней, неосвобожденной, по имени Медея, - не спеша выговорила она. - Эта рабыня была собственностью Давида Деспана, ныне покойного.

Она дотронулась до губ, словно что-то во рту мешало ей - потом, не сказав более ни слова, вернулась в свое кресло и уселась.

Несколько мгновений Жоаль не мог ни пошевелиться, ни вымолвить ни звука. Ему показалось, что комната закружилась. Голос Марты продолжал казаться ему странным и лишенным смысла, но все же он убедился, что все, что она только что произнесла, было чистой правдой - будто бы он всегда так и знал, как будто он всю жизнь, с младых ногтей, хранил в себе эту тайну. Он не ощутил никакого потрясения, лишь только безмерная усталость навалилась на него. Внезапно, без всякого повода, он вспомнил о Жюдите, о том, как она вытирала губы - и в нем слабо шевельнулся гнев. В порыве неясного смятения он повернулся к Режису, потом взглянул на Маллигана.

- ...следовательно, - продолжила Марта читать, уже сидя, - он ни в коем случае не может носить ни имя, ни титулы Деспанов, не должен гордиться их добродетелями и не имеет никакого права добиваться признания собственности ни на малейшую часть их имущества.

Закончив чтение, она вновь подняла глаза:

- Я должна пояснить Вам, что закон рассматривает Вас отныне даже как составную часть этого имущества.

- То есть, как мою собственность, - добавил Режис.

- Что это еще за низость! - прорычал он низким от гнева голосом. - Что еще вы состряпали? Вы, может быть, воображаете себе, что я сейчас вам поверю, а? Что... я сейчас... позволю распоряжаться мной!

Последние слова он пробормотал в чрезвычайном волнении. От бешенства он не находил слов, отчаянно искал и не мог подобрать названия самому гнусному из преступлений.

- Вы!.. - крикнул он. - Вы и ваши... мерзости!

- Попрошу Вас уйти! - дрожащим голосом произнесла Марта.

- Что это тебя разбирает? - ухмыльнулся он. - Думаешь, если ты будешь горланить, как сейчас, то у тебя выйдет из вен твоя негритянская кровь? Или ты забыл, что у меня есть собственный закон - и что я могу, если захочу, продать тебя Маллигану, как этих трех макак?

- Маллиган! - нервно воскликнул он. - Скажите-ка ему, что с ним произойдет, если он попытается устроить истерику и не покинет немедленно этот дом!

- Он прав, Жоаль, - вмешался Маллиган. - Вам сейчас придется уехать. Все, что Вы только что слышали, - правда. Я был здесь, когда Вы родились. Ваш отец просто-напросто пытался заставить нас поверить, что родила не рабыня, а его жена.

- Молчите, Маллиган! - приказала Марта.

- Я прошу Вас немедленно исчезнуть отсюда! - крикнула она Жоалю, грозя дрожащим пальцем. - Иначе мы будем вынуждены применить закон! Какой бы ни был скандал, я обещаю Вам, что мы сделаем это!

Жоаль не ответил немедленно. Если бы сейчас у него оказалось в руках ружье, он бы убил их обоих. Машинально, ни секунды ни колеблясь! Но раздумывать над этой их правдой, а затем спорить - совсем другое дело. Он уже знал, что должен подчиниться им. Закон оставался законом. Не его, Жоаля, и вообще не человеческих рук делом было то, что одни рождались белыми, другие - неграми. И вдруг он со всей очевидностью осознал, как что-то начало меняться в нем. Что-то происходило с его лицом, руками, со всем телом! Они больше не принадлежали белому человеку!.. Что-то корежило их изнутри и непоправимо искажало.

- О! Я вас ненавижу! Ненавижу вас за это! - произнес он свистящим шепотом, словно страшную тайну.

- К твоим услугам, - парировал Режис. - А теперь убирайся, грязный негро!

- Будь по-вашему, - произнес он. - Я ухожу! Но можете быть уверены, в один прекрасный день я вернусь и заставлю вас заплатить за все это!..

- Уехать не так уж страшно. Ты молод и здоров. К тому же, ты сможешь очень легко подыскать себе место в жизни. Я лично готов помочь тебе в этом, можешь располагать мной. Я долго об этом думал...

Он улыбнулся и подавил легкое отвращение - он делал грязное дело, но ему ли привыкать к грязи!..

- Успокойся, - продолжил он. - Если тебе удастся завоевать себе место под солнцем, тебя ждет безмятежная старость, и в конце концов придет понимание, что по большому счету ничто в мире не имеет значения. Мне самому довелось долго бегать по дорогам пешком - и, поверь, меня задевал за живое вид всех этих красивых господ, что не пускали меня в дом, разговаривали со мной на пороге или в конюшне.

Лицо его сморщилось, будто выражая огорчение - но гримасу эту можно было принять и за проявление удовольствия.

- Ты убедишься, мальчик мой, как легко выкрутиться из любой ситуации наилучшим образом, если знать, что вокруг ничто не вечно!

- О! Довольно, Маллиган! - прервала его Марта. - Не пора ли наконец покончить с этим? - и она поспешно вышла из комнаты.

От звука захлопнутой двери Жоаль подскочил. Несколько секунд он приходил в себя, потом повернулся и тоже вышел, не слушая, что тявкал ему в спину Режис. Очнулся он только в вестибюле и смотрел, точно со стороны, как приближалось крыльцо, медленно вели вниз ступени... Когда он ступил на аллею, его ноги даже сквозь толстые подошвы с чуткостью животного ощутили гравий и с древней тоской удивились его твердости.

Ночной бриз задувал не сильно, но довольно ощутимо, и, ласкаясь к нему, шелестела крона древовидного кактуса. Это навевало мысли о дожде. Жоаль удалялся в ночную тьму, по-новому ощущая движение своего тела, и ему подумалось вдруг, что он даже мог бы сам угадать, где среди бескрайних просторов Канаана могила Давида. Сердце билось в груди ровными сильными ударами - но ничего не подсказывало ему. Откуда-то из потайных недр его существа плыли медленные токи воспоминаний - о днях, проведенных в поле, о вечном шелесте тростника, смехе рабов, купающихся в Старом Лорелее... Он думал о чем-то, забытом много лет назад, заново переживал возбуждение первой верховой прогулки, жар быстрой ходьбы в палящий полдень... Вдруг ему вспомнились последние слова Маллигана, и он подумал: "Как странно! Единственный, кому теперь есть дело до меня - простой торговец неграми!.." Он прошептал сквозь зубы имена: "Селия, Жюдита, папа!" - и содрогнулся от внутреннего крика. Он внезапно понял, почему вспомнил именно о Маллигане - все остальные были так или иначе виноваты в том, что произошло! В горниле вспыхнувшей боли его ум, доселе бывший лишь зрителем, и тело, действовавшее само по себе, вновь были сплавлены в единое существо. Он не чувствовал более ничего, кроме огромного горя - раскаленным потоком оно смело, растворило судороги оскорбленной гордости, ненависть, страх и хлынуло из глаз спасительными слезами.

Жоаль плакал так долго, что совсем ослабел - и, когда глаза его наконец высохли, к нему пришло спокойствие. Ветер дул с прежней силой, с неба посыпался мелкий дождь. Жоаль продолжал удаляться от дома и, оглядевшись, заметил, что идет вдоль квартала рабов, все больше забирая влево, на дорогу, по обочинам которой росли плотной стеной многолетние чертополохи. Она вела к жилищу Рамоса. Над негритянскими хижинами поднимались легкие дымки. В тени между строениями юноша заметил толстого Тома, возвращавшегося из конюшни. Тот не обратил на него внимания, и Жоаль продолжил путь. Вскоре перед ним оказалась колючая изгородь, что отделяла от дома Рамоса маленький дворик, где каждую весну управляющий клеймил новых рабов. Теперь это место было темным и пустынным. Ветер хлестал струями дождя по стенам дома и пригибал дым к крыше. Жоаль перелез через изгородь и услышал, как зарычали запертые в своем загоне собаки, натасканные на негров. Жоалю внушали сильную неприязнь эти злобные животные с горящими глазами. Больше всего ему не нравилась их манера подбегать к нему с рычанием почти вплотную и только потом останавливаться, будто в нерешительности - словно издали он казался псам негром, а вблизи оказывался все-таки белым.

Услышав их сейчас, Жоаль так разозлился, что даже почти воспрял духом. Приступ бешенства, казалось, пошел ему на пользу - ощущение отчужденности от собственного тела отступило и на душе сделалось не так тяжело.

Ему пришлось довольно долго ждать, пока Рамос решится открыть дверь. Единственная в доме темная комната была вся задымлена. Ручейки дождевой воды просачивались сквозь стены с тихим шелестом, напоминавшим мышиную возню.

- Входите же и садитесь, - пригласил Рамос.

Когда судьба наносит удар, мы поступаем по первому зову и вроде бы успокаиваемся - но ведь одного поступка недостаточно, чтобы от удара оправиться...

Если бы сейчас Рамос отказался впустить Жоаля или, еще того хуже, тоже стал бы гнать его прочь, юноша не мог бы поручиться за себя. Острота его чувств уже несколько притупилась и он не был теперь столь обидчив, как тогда, когда считал себя господином - но все равно беспокоился, думая о новых унижениях, которые неизбежно ждали его и против которых он ничего не мог поделать.

- Мне просто хотелось бы задать Вам вопрос, - сказал он Рамосу.

- О том, что произошло за время Вашего отсутствия? - уточнил тот.

- Именно об этом.

- Ну, рассказывать-то особо и нечего, Вы не находите?

Жоаль тут же отметил отсутствие обращения "господин", которым управляющий обычно к месту и не к месту пересыпал свою речь, копируя негров. Это слегка задело его.

- Каким образом эта негритянка могла найти порошок, а потом подсыпать его в стакан моему отцу - и он этого не заметил? - резко спросил он.

Наступила краткая опасная пауза. Жоаль не знал, по какой причине он вдруг взялся вести расследование. Он при всем желании не смог бы объяснить, что побудило его задать Рамосу подобный вопрос - и тем не менее, он сделал это, не колеблясь. Невзирая на усталость и все испытания, пережитые за один долгий мучительный день, он был возбужден, нетерпелив и напряжен, точно гончий пес, идущий по следу.

Управляющий метнул на юношу смущенный взгляд, но тот отнес это смущение на счет привычки почтительно коситься на господ.

- Никто ничего не знает точно, - ответил Рамос.

В этот момент дверь толкнули, она распахнулась, и вошел толстый Том. Заметив Жоаля, он поспешно отвел глаза и проскользнул в дальний угол комнаты. Когда он проходил мимо Рамоса, тот влепил ему тумак.

- Ты помыл лошадей? - спросил он.

- Да, г'сподин, - ответил раб.

- Ты дал им маиса?

- Да, г'сподин.

- И напоил?

- Да, г'сподин, я все сделал! И еще мне пришлось помогать Цезарю заковывать ублюдков Медеи.

- Так приказал хозяин?

- Да, г'сподин. А парни буйные, один даже хотел меня укусить!

- "Слишком белые" - они, как лошади, - хохотнул Рамос. - Им не нравится запах слишком черного негра!

Он повернулся к Жоалю и, после недолгого колебания, предложил ему немного рома. Это было сделано безупречно вежливо, но замечание испанца насчет "слишком белых" ударило юношу, будто током. Он отчетливо расслышал в этих словах оскорбление - тем отчетливее, что днем раньше или год назад не обратил бы на это ни малейшего внимания. Внезапно он осознал всю бездну невзгод и поражений, что разверзлась перед ним.

- Я пришел не для того, чтобы пить, - сухо отказался он.

Он постарался достойно выдержать удар. Его волновало другое - свой собственный интерес к действиям Медеи и причинам, которые могли бы побудить ее так поступить. Он чувствовал, что она исподволь занимает в его сердце все больше места, и с горечью думал, что ему не следовал бы себе этого позволять. В спокойной, полной уверенности в завтрашнем дне, благополучной жизни белого человека его словно бы окружал незримый защитный барьер, любовно возведенный отцом - и он не должен был, просто не мог так легко разрушиться лишь оттого, что его матерью оказалась негритянка.

Жоаля чуть не стошнило от этой мысли - но тотчас же его пронизал спасительный гнев.

- Так быть не может, чтоб никто ничего не видел! - зарычал он. - Я хочу точно знать, как все произошло!

- Ну... мы были на мельнице, - терпеливо начал рассказывать Рамос, - заканчивали принимать последние тележки. Я стоял внизу, около чанов, и вдруг услышал, как хозяйка кричит на галерее.

- Значит, она была там, наверху?

- Ну да!..

"Марта у папы на галерее?.. Что-то не то!" - на мгновение смутился Жоаль. Эта женщина не имела привычки бывать на мельнице - откровенно говоря, Жоаль никогда не встречал ее там.

- Ладно, Вы услышали крик, - продолжал он допытываться у Рамоса, - и что дальше?

- Я скорей поднялся на галерею - и увидел, что г-н Давид упал с кресла и корчится от боли на полу. Пока я понял, что стряслось, он уже умер. И минуты не прошло.

- А... Медея?

- Она тоже была там и еще держала в руке стакан, весь обсыпанный негритянским порошком.

- Как получилось, что Вы оставили ее в живых?

- О, конечно же, я должен был бы ее убить! Но у меня не было ружья. Пока я поднимал г-на Давида и бегал за своим кнутом, эта погань исчезла.

- Кто занимается ее поисками?

- Г-н Режис задействовал личные войска губернатора. Но слишком уж велика вероятность, что теперь она уже нашла убежище и помощь в горах. Там же полно беглых, и они чертовски хорошо организованы.

Кровь прилила к лицу Жоаля, когда он заметил, что Рамос своими хитрыми глазками пристально разглядывает его. Внезапно он осознал всю неприглядность своего положения. Управляющий все о нем знал, как знал и толстый Том, пялившийся на него из своего темного угла. В любую секунду расстановка сил могла измениться не в его пользу!

- Медея не могла сделать ничего подобного, - отчетливо выговорил он, напирая на каждое слово, чтобы и себе самому помочь поверить в эту истину.

- Ах, нет? - произнес Рамос с едва заметной иронией. - И почему ж это она не могла бы?

- Она любила отца. И он без конца давал ей понять, как он ее ценит.

- А может быть, ей хотелось бы большего, - прищурился Рамос. - Может быть, после того как она побывала его сожительницей, ей оказалось невыносимо снова стать простой негритянкой.

- Да нет же! - отмахнулся Жоаль.

- Почему бы и нет? - возразил Рамос. - Вы не помните ее сына-ублюдка?

- Какого... сына? - спросил Жоаль, и кожу у него на спине передернуло, будто в ожидании удара.

- Ну... Язона! - напомнил управляющий, помолчав. - Вы, выходит, не знаете, что он тоже сбежал?

- Нет!

- Он удрал с тем, другим, ну, знаете - с тем черным подстрекателем, которого звали...

- Саломон?

- А! - воскликнул Рамос. - А, ну вот Вы и вспомнили! Его патруль убил. Но Язону удалось смыться. Солдаты уверяют, будто всадили ему одну пулю в голову, а другую в ногу, но им все равно не удалось его отыскать. Вы не знаете эту историю?

- Нет.

- Серьезно?

- Ну раз я Вам говорю! - буркнул Жоаль. - Вы прекрасно знаете, что я был у Веллеров!..

Он осекся, внезапно удивившись и смутившись, что принялся как будто оправдываться перед управляющим. Он молча взглянул на Рамоса и целую минуту не спускал с него глаз, с глухой ненавистью подмечая каждый его жест, каждый поворот головы, каждую гримасу. Еще никогда ни один человек не внушал Жоалю такого отвращения, как этот жирный испанец. При ближайшем рассмотрении Рамос походил на своих собак: те же злобные глазки, та же тяжелая челюсть, та же притворная покорность во взоре, при малейшей слабости готовая перейти в беспощадную ярость... То, что этот человек, возможно, знал все о постигшем его, Жоаля, несчастье, показалось юноше новым предательством. Выходило, что решительно все, жившие в Канаане, так или иначе только и делали, что всю жизнь предавали его! Даже отец, даже эта Медея!.. Невзирая на то, что первый был мертв, а над второй нависла тень смертной казни, он готов был теперь часами говорить о них, перемывать им кости без малейшего сочувствия. Потому что по их милости он был одинок в самом центре этого кошмара! Он сам был его причиной и первой, главной жертвой.

Но он промолчал. Все так же молча, не попрощавшись, он встал и вышел во двор. Здесь, в Канаане, не осталось более ничего, что могло бы встать или лечь ему поперек дороги. Даже та могила, о которой он мог лишь догадываться, где она, но которую теперь уже сознательно отказался посетить.