В начало

Часть вторая

Отец и сын Деспаны возвратились с мельницы заполночь. С юга дул ветер и шевелил ветви деревьев. Он был влажным - это предвещало дождь. Цезарь поджидал хозяев под навесом крыльца и с трудом удержался от искушения крикнуть им, чтобы поторопились. Ужин был давно накрыт и ждал их уже не первый час.

- Ваша еда горячая и ждет вас не дождется, - сдержанно произнес он, пока господа медленно поднимались по ступенькам.

- Хозяйка уже поужинала? - спросил Давид.

- Да, г'сподин. И она поднялась обратно в свою комнату, сказав, что больна. Но она ждет, что Вы зайдете к ней поговорить.

- Ба! - произнес Давид.

Он чувствовал себя не на шутку усталым и был вовсе не в настроении дискутировать с Мартой. От мысли, что ему придется в очередной раз выслушать доклад о болях, которыми страдала жена, ему сделалось не по себе. Разумеется, он успел привыкнуть к этому, но сегодня вечером подобное испытание было выше его сил.

- Я устал, - бросил он по дороге в вестибюль.

- Лучше бы тебе поскорее прилечь, - посоветовал Жоаль.

- Думаю, сначала я выпью немного рома и посижу с тобой, пока ты ешь.

- Вы действительно не голодны, г'сподин? - спросил сопровождавший их Цезарь.

- Черт побери, нет, мой мальчик! Поспеши же обслужить господина Жоаля, пока все не остыло.

- Да, г'сподин, сию минуту! - с готовностью откликнулся раб и исчез в кухне.

В гостиной были зажжены свечи, и Рем в ожидании прихода хозяев суетился у стола. Едва завидев входящего Давида, он бросился к стаканам пунша, которые приготовил заранее, не дожидаясь приказа.

- А он неплох, этот негро, - заметил Давид. - Кажется, он хочет выслужиться.

Он взял протянутый Ремом стакан и тяжело зашагал к креслу перед камином.

- О! да... - буркнул он. - Я просто весь разбит!

Он сосредоточенно стал усаживаться - и внезапно вздрогнул, подскочил на сиденье и удивленно воззрился на содержимое стакана.

- Нет, пунша мне не надо! Лучше принеси мне капельку рома.

- Скажи-ка, папа, ты уверен, что всего-навсего устал? - забеспокоился Жоаль.

- Ба, я ни в чем уже не уверен! - проворчал Давид. - В моем возрасте, знаешь ли, жди любых неприятностей.

Он вздохнул и бросил только что зажженную сигару в очаг. В дверях показалась кухарка Лукреция. Глаза ее возбужденно горели - она много часов дожидалась возвращения господ, чтобы объявить им некую важную новость. И, с нарочито простецким видом оправляя складки платья, она прекрасно почувствовала, что этот благословенный миг настал. Она опустила глаза и застыла перед старым хозяином.

- Г'сподин, пожалуйста... - начала она.

Давид маленькими осторожными глотками пил ром.

- Что еще! - рыкнул он, не глядя на нее.

- Г'сподин хозяин... Вы знаете, Медея... Очень может быть, что она снова понесла!

- Что такое ты рассказываешь? - от удивления Давид даже удостоил негритянку взгляда. - Вот уже три года с лишним Медея больше не ходит к самцу.

- Говорю Вам, это очень может быть, г'сподин, - настаивала Лукреция. - И, по правде говоря, я даже уверена, что она покруглела.

- Не зарывайся, Лукреция! - буркнул Давид. - Сегодня вечером у меня нет настроения слушать россказни негро.

- Но, г'сподин, клянусь Вам, это не россказни. Это правда, г'сподин!

- Медея?.. Ты с ума сошла или что? С кем же она могла сделать это, а?

- С толстым Томом, г'сподин! - закудахтала от смеха рабыня.

Редко, но все же случалось, что Давид бывал так подавлен и утомлен, как этим вечером - тогда даже жизнь Канаана была ему неинтересна, и новости ее он выслушивал с мрачным пустым безразличием. Но теперь, хотя настроение его не улучшилось, сказанное Лукрецией заставило его крепко призадуматься. Он посмотрел на Жоаля - тот ел и молча слушал.

- Что ты думаешь об этом, сынок?

- Ничего особенного, - ответил Жоаль. - Я только в толк не возьму, как толстый Том, который выглядит довольно-таки женоподобным, все же смог исхитриться покрыть такую самку, как Медея.

- Предположим, он и впрямь это сделал, - сказал Давид. - Думаешь, может получиться что-то путное?

- Трудно так судить, - произнес Жоаль.

Лукреция наблюдала за господами, сияя от удовольствия. Юноша повернулся к ней:

- А ты? Что ты об этом думаешь?

- Я, г'сподин - я думаю, что толстый Том еще в возрасте, когда дают хороший сок.

- Но он вовсе не так уж молод, насколько я знаю!

- Ему всего чуть больше тридцати, г'сподин. Он, правда, кажется придурковатым увальнем... Но это не помешало ему овладеть Медеей!

- Скажи-ка, Лукреция, - прервал свои раздумья Давид, - ты не думаешь, что этот негр мог мне ее измотать? Ведь этот мужик крепко сложен!

- А! Вот это верно, г'сподин! - смеясь, произнесла Лукреция. - Он сложен, как жеребец-производитель, этот толстый Том! Но измотать Медею?.. Скорее, наоборот!

- Как это? - спросил Жоаль, перестав жевать.

Разговор не казался ему слишком уж важным - он поддерживал его, просто чтобы знать, что происходит в поместье.

- Что я хочу сказать, г'сподин, - продолжала Лукреция, корчась и давясь от смеха, - так это, что у толстого Тома вся спина расцарапана ногтями Медеи!

На мгновение повисло тупое молчание - потом все присутствовавшие разразились неистовым хохотом. Давид затряс головой, словно бы борясь с сильным головокружением.

- Проклятый тип этот... - начал он, но осекся.

Неведомая сила отбросила его назад, заставив вжаться в спинку кресла. Правая рука судорожно сжалась, разжалась и выпустила стакан рома. Он упал и со звоном покатился по паркету. Лицо Давида побледнело, по нему пробежала медленной волной тягучая дрожь, черты его исказились, рот искривился.

Жоаль все видел, и вскочил в смятении. Толкнув кухарку, превратившуюся в каменное изваяние с огромными от страха глазами, бросился к отцу.

- Папа! - воскликнул он. - Ты... ты заболел?

Давид так и застыл в той позе, в которой его настигла боль. Его разум, единственное, что еще жило в его скованном болезнью теле, трепетал от бессильного ужаса. Терзаемый словно бы раскаленным железом, Деспан напряженно вслушивался в себя, боясь даже малейшим движением вызвать новый приступ. Наконец, он обмяк, осторожно выдохнул и сделал неопределенный жест рукой.

- Проклятье, - простонал больной.

Он нашел в себе силы поднять глаза и увидел сына и кухарку, напуганных не меньше, чем он сам, и тоже не осмеливавшихся пошевелиться.

- Проходит... - пролепетал он. - Кажется, мне уже легче.

Внезапно он тихо засмеялся - как бы глупо ни звучал этот смех, он был выражением величайшего облегчения. Но Жоалю стало тяжело и неприятно - он впервые слышал, чтобы отец издавал такой жалкий звук. И все же усилием воли юноша заставил себя вторить этому смеху. Он не смог бы сейчас объяснить, над чем они оба так смеялись, но меньше всего думал об этом. Он по-прежнему боялся шевельнуться, не в силах отвести глаз от бледного родного лица, по которому блуждал дрожащий отблеск свечей.

- Тебе необходимо немедленно лечь, - наконец, взял он себя в руки. - Это нужно сделать сейчас же, папа, прямо сейчас! Если хочешь, я помогу тебе дойти до твоей комнаты.

- Нет, сынок, - ответил Давид. - Мне нужно еще хоть немного посидеть тут спокойно.

Его взгляд зацепился за неподвижный силуэт негритянки.

- Лукреция, дочь моя, - сказал он мягко. - Возвращайся поскорей на кухню да скажи, чтобы пришел Цезарь.

Он оглядел комнату, не узнавая ее обстановки, презрительно хмыкнул и потер затекший подбородок - и внезапно ощутил ярость, раздраженный этим собранием многочисленных вычурных предметов.

- Эти негритянки... - буркнул он. - На самом-то деле, они немногого стоят, а, сын?

- Да, папа, ты прав, немного.

- А по правде говоря - и негры тем более!

- Они одинаково никчемны, папа.

Давид медленно, очень медленно вдохнул.

- Ре-ли-ги-я!.. - на выдохе протянул он. - Нет, ну скажи, сынок, ты его слышал - этого, как его, приказчика Маллигана? Почему они обращают негров в веру, я тебя спрашиваю?

- Все это пошло от глупых новомодных идей, папа.

- Ну вот что! Я, сын, я говорю тебе, что времена слишком изменились, раз уж сюда было позволено проникнуть этим новым идеям. Что знают о негро те бездельники, что их распространяют? Ничегошеньки, сын, совсем ничего, нуль! Они годятся лишь на то, чтобы сетовать на судьбу негров - а эти негры вовсе не страдают, а думают лишь о том, как бы пожрать да заняться любовью. Религия! И зачем она им, я тебя спрашиваю? Может быть, чтобы они спасали свои души?

- Ба, да не думай ты больше об этом, папа... Это очередные пустяки, которых всегда было полно.

Давид вздохнул. Новые веяния в обществе не на шутку беспокоили его, какими бы глупыми и абсурдными они на первый взгляд ни казались.

- О Небо, сделай так, чтобы я не обнаружил в один прекрасный день, что пою Господу хвалу в окружении душ негро, - проворчал он.

- Ну, папа, не волнуйся же ты так, - увещевал Жоаль, - ничего подобного никогда не случится!

Он нисколько не вдумывался в глубокий смысл своих слов, он произносил их лишь в надежде успокоить отца - но внезапно осекся, онемел от изумления и горя: Давид заплакал. Хоть он и избегал смотреть на Жоаля, тот мог видеть, как крупные слезы одна за другой потекли по его щеке. Острая, мучительная жалость и тоска захлестнули сердце юноши. Он хотел протянуть руку - стыд удержал его, и он остался, как был, неподвижен в неловкой позе, охваченный тревогой и отчаянием.

- Папа! - прошептал он. - Папа...

- Ничего, сынок, - буркнул Давид, еще сильнее отворачиваясь, чтобы скрыть лицо. - Я хотел бы сказать тебе еще кое-что...

- Да, папа, слушаю тебя.

- Насчет этого визита, который ты собираешься нанести в Исфахан - тебе лучше пуститься в путь прямо завтра с утра.

- Но, папа, это вовсе не так срочно! Сначала мне нужно послать наших негро выкорчевать лес в лощине. Иначе Старый Лорелей напроказит там при первом же удобном случае.

- Не беспокойся больше о Старом Лорелее, сынок! Вот уже шестьдесят лет мы следим друг за другом, он и я, и завтра он точно не сыграет со мной никакой злой шутки. Теперь у тебя только одно важное дело - поехать просить у Веллеров руки их барышни Жюдиты!

Давид говорил взволнованно. Самоуверенности у него поубавилось, он осознал со всей ясностью, что теперь уже не может быть по-прежнему уверен в будущем. Вот уже и собственная семья ему не подчиняется - а ведь он не помнил, чтобы когда-либо ему приходилось опасаться хоть малейшего неповиновения домашних.

- Надо бы тебе наконец понять, что незаменимых людей нет! - повысил он голос на сына. - Как знать, может, ты не будешь здесь жить, в конце-то концов - но это, тем не менее, не помешает работе спориться, а земля будет вспахана и без тебя.

- Не буду здесь жить? - медленно повторил Жоаль.

Он почувствовал неприятное удивление, ему стало не по себе.

- Ну да, Жоаль, - продолжал Давид, не глядя на него. - Если ты женишься на Жюдите, ясное дело, старый Веллер захочет, чтобы ты остался у них и занялся Исфаханом. Мы, помнится, говорили об этом. Ты, черт побери, прекрасно знаешь, что его единственный сын погиб на войне, не так ли?

Он замолчал и наконец решился бросить взгляд на сына. Его морщинистое лицо, еще хранившее печать болезни, выражало робкий вопрос, надежду услышать одобрение только что сказанному. Но Жоаль хранил молчание. Он хотел было возразить, что его будущее лишь в Канаане и нигде более, что больше нигде - даже с любимой женщиной - он не будет чувствовать себя таким счастливым, таким спокойным, настолько на своем месте... однако не осмелился перечить больному отцу, боясь углубить его страдания.

Как бы то ни было, разговор их был окончен. На пороге комнаты появился Цезарь, и Давид тяжело поднялся с кресла, качнулся в сторону вошедшего, но передумал.

- Иди сюда, Цезарь, - сказал он. - Подойди, подай мне руку!

Опираясь на руку раба, он двинулся было к двери, но приостановился, будто колеблясь.

- Я иду спать, сын, - буркнул он. - Но мне еще нужно зайти к твоей матери.

Жоаль подумал, что ослышался - настолько невероятно звучало подобное из уст его отца. Забота о нелюбимой жене была высказана так некстати, что юноша почувствовал раздражение. В глубине души он осознал, что старый Деспан, как ни странно, был вовсе не божеством (во что он до сих пор верил), но просто обычным человеком, страдающим от возрастных болей и колеблющимся перед непростыми решениями, как любой другой, стремящийся найти обходные пути и пойти на уступки, лишь бы примирить всех домочадцев. И теперь уже Жоалю было не отделаться от стойкого мрачного ощущения, что, возможно, за многими словами и мыслями Давида незримой тенью стояла Марта.