Часть первая

Часть вторая

Часть третья

С первым проблеском зари Жоаль отправился в Канаан. Время превратилось для него в величайшую ценность. Весть о смерти Маллигана слишком далеко опередила его, чтобы он мог надеяться догнать ее, но все же он рассчитывал успеть вовремя, чтобы помешать свершиться непоправимому. Интуиция и опыт подсказывали ему, что он должен спешить изо всех сил.

Нетерпение и тревога терзали его тем сильнее, чем больше он думал о случившемся в Бриаре. Он так торопился уехать, что даже не зашел повидать Жюдиту - только отправил ей записку, где в двух словах рассказал, что произошло, и объяснил причину своего внезапного отъезда.

Было раннее утро. Туман еще стелился над дорогой, заволакивал пеленой лес и склоны холма. Из его белесой мути мог вынырнуть кто угодно и навсегда остановить одинокого всадника. Но Жоаль не боялся - как только он принял решение выступить на защиту родной земли, все его личные страхи поблекли, растерянность уступила место уверенности в своих силах. Руки его твердо сжимали поводья, и хотя он ни разу за ночь не сомкнул глаз, он был бодр и не чувствовал сонливости.

Лошадь шла ровно, лишь иногда оскальзывалась на мокрой от росы траве. Жоаль погонял ее и гнал от себя прочь всякие домыслы о том, как его примут в Канаане и как ему там себя вести. Сейчас важнее всего было то, что он вновь обретает дом и свою землю. И хотя сердце его вспыхивало гневом, когда он представлял себе, как Марта расправилась с отцом, он всеми силами подавлял желание первым делом отомстить ей. Единственное, о чем он позволял себе думать - это о том, что предпримет Плутон теперь, когда ему наверняка уже известно, что поместье не отойдет ему, а будет возвращено Деспанам. Жоаль еще не знал, как он сам поведет себя, если вдруг столкнется по приезде со своим бывшим рабом. Но в эти тревожные утренние часы он еще яснее, чем когда-то в Канаане, понял: ему нужно как можно скорее слиться с природой, обострить до предела все свои чувства, в том числе и шестое, научиться за несколько часов всему, чему Плутон учился годами. Превосходство белого над негром теперь виделось ему более чем сомнительным, как в жизни, так и в его собственном сердце. И Плутон мог ниспровергнуть это превосходство в одно мгновение, стоило ему только пожелать. Теперь Жоалю казалось, что это его единоутробный брат держит его жизнь в своих руках, обладает неким гибельным преимуществом перед ним, столь же гибельным, сколь пугающим. Каждый раз, как Жоаль принимался думать о Плутоне, перед его мысленным взором вставало лицо их общей матери - она словно умоляла его о чем-то. "Где она теперь, и жива ли еще?.." - гадал он. Ее образ одновременно притягивал его мысли и вносил в них смятенную путаницу, он думал о ней с нежностью и в то же время с опаской. Разумеется, она больше не доверяет ему, потому что его воспитали белым. А Плутон всегда был одной с ней расы, и он, должно быть, настолько дорог ее сердцу, что она наверняка не допустит и мысли, будто он способен поступить скверно.

Но так ли уж скверно вел себя Плутон с теми, кто продал его, публично высек кнутом, сковал тяжелыми цепями? А если согласиться, что скверно - как тогда назвать все то, что сделали с ним?..

От этих вопросов Жоаля сотрясала мучительная дрожь. Он уже и сам был не рад, что задумался над ними, у него голова шла кругом, он терял почву под ногами и веру в себя - и все же не мог позволить себе отмахнуться от них, потому что чувствовал, что пришло время найти на них ответы и понять их.

Если бы только на этой земле наконец появилось сомнение в справедливости белых, оно бы взошло из ростков этих жестоких вопросов... по крайней мере, из тех же семян, что они заронили в его, Жоаля, душу!

Сомнение... нет, сомневаться сейчас не время! Жоаль передернул плечами, нервно вытер лоб и попытался призвать на помощь силу Всевышнего - единственное, что способно дать нам понять, кто мы есть и чего хотим. Но внезапно содрогнулся от собственной малости и бессилия: над морем неостановимо поднималось огромное сияющее солнце и свирепыми лучами вгрызалось в день.

Еще целый час потребовался одинокому путнику, чтобы преодолеть заброшенную дорогу, давно выстланную одними лишь сорняками. Канаан был все ближе, и Жоаль помимо воли придерживал лошадь. Он учащенно дышал и готов был кричать от возбуждения.

Наконец он завидел въезд на обсаженную капустными пальмами аллею, что поднималась к самому дому.

Жаркий неистовый ветер мощным дыханием гнал с моря груды клубящихся облаков. А над ними опрокидывался бескрайней голубизной небесный свод.

Деревья Канаана разом застонали, когда лошадь Жоаля ступила на длинный подъем, и не смолкали все время, пока она усталым шагом преодолевала аллею. И чувства, что все это время Жоаль лелеял в душе, внезапно пережили странное превращение. Он желал скорее вернуться на эту землю, чтобы защитить ее, но теперь ему самому захотелось, чтобы она защитила его - таким уязвимым и одиноким ощутил он себя вдруг. И едва он ступил на огромную лужайку, под сень волнующихся ветвей старого колючего дерева, глаза его вмиг наполнились слезами.

Если бы он не ухватился, как утопающий за соломинку, за мысль, что эта трава под ногами, эта трепещущая на ней тень, это горячее дыхание ветра и эти слезы и есть сама жизнь - он бы не смог сделать более ни шагу. Сердце его билось сильно и глухо, точно кулак узника о стены камеры.

Он соскользнул с седла, бросил поводья лошади на спину и не спеша двинулся к дому. Ветер ерошил траву лужайки струящимися волнами, и Жоаль медленно рассекал их шагами, ему самому казавшимися твердыми и решительными. Он не сводил глаз с фасада дома.

И вдруг вспомнил то давнее состояние нереальности происходящего, что пережил здесь же, на этом самом месте, много лет назад, когда вернулся из Исфахана. Он остановился и, точь-в-точь как тогда, поднял дрожащую руку, чтобы коснуться лица... Но оборвал себя на полужесте. В нем теперешнем отчаянию не должно быть места: он - сын Давида Деспана и Медеи, плоть и кость, соль и семя Канаана.

Как только он зашагал снова, из-за угла дома появился раб. Он двигался очень медленно, стараясь держаться как можно ближе к стене, делал несколько осторожных шагов, останавливался, оглядывался на лощину и снова пускался в путь. Жоаль молча следил за ним - и на мгновение заразился его настороженностью, инстинктивно пригнулся, тишина вокруг показалась ему давящей и тревожной.

Но потом высокая фигура негра, красновато-коричневый цвет его лица, широкие ноздри и массивная квадратная челюсть показались ему знакомыми - и в следующий миг он уже отбросил сомнения и тревогу и с колотящимся от волнения сердцем окликнул:

- Цезарь!

Раб подскочил, будто настигнутый пулей. Его испуг был вполне понятен: в этот ранний час в поместье вряд ли ждали чьего бы то ни было визита. И все же, увидев, как невольник внезапно замер в неудобной позе, как вытянулось от страха его лицо, Жоаль расстроился.

- Ну что же ты, Цезарь! Не узнаешь меня? - упрекнул он.

- Г'сподин Жоаль!.. - пролепетал раб.

В следующую секунду голос его возвысился до пронзительного срывающегося крика:

- Г'сподин Жоаль! Г'сподин Жоаль!

Он хотел броситься к бывшему хозяину со всех ног, но пробежал всего два шага - и рухнул на колени. Только тогда Жоаль заметил, что негр был скован, стреножен цепями, как лошадь. Челюсти его судорожно сжались, он шагнул было к упавшему, но что-то заставило его остановиться.

Подняться на ноги Цезарю стоило немалых усилий. Он сильно сдал, по его лицу, изборожденному глубокими морщинами, струились пот и слезы. Наконец, старый раб выпрямился, медленно подошел к Жоалю и пал к его ногам. Когда он поднял голову, взгляд его сиял радостью и мольбой.

- Ну же, Цезарь, вставай, - ласково произнес Жоаль. - Я так рад видеть, что ты никуда не делся!

Он протянул руку вниз, погладил черную курчавую голову и заверил:

- Да, это действительно я, и я вернулся! Ну, как вы тут все? Ты, Лукреция и другие?

- Хорошо, г'сподин, - тихо ответил Цезарь, - нам всем хорошо...

Он запнулся, уткнулся головой в землю и плечи его затряслись от рыданий:

- О! Не могу поверить, что Вы и правда здесь, г'сподин! Надо мне пойти сейчас же предупредить всех, что Вы вернулись!..

Он вскочил и побежал к дому, снова чуть не падая из-за цепей. Тяжелые звенья с глухим звяканьем волочились за ним, оставляя темную дорожку на гравии аллеи.

- Г'сподин Жоаль здесь! Он вернулся, чтобы остаться! - в страшном возбуждении кричал и кричал он и пошатывался на бегу, оглушенный радостью, точно обезумевший от любви к хозяину пес.

Жоаль отвернулся от него и поднялся по ступеням крыльца. На верхней площадке его поджидала Юнона. Она дрожала всем телом.

- Г'сподин хозяин! - простонала она, заливаясь слезами и, как только Жоаль приблизился, обвила его шею руками.

Он обнял ее в ответ, легонько отстранил от себя и улыбнулся:

- А ты, я смотрю, пополнела, Юнона! Надеюсь, тебе хорошо с твоей новой хозяйкой?

- Да, г'сподин, - кивнула Юнона и вытерла глаза. - Г-жа Селия очень милая, и ее маленький Давид тоже. И кормят очень хорошо! Мне дают еду белых. Но, г'сподин, г-жа Селия мне не хозяйка!

- Нет, Юнона, теперь ты останешься с ней. Так будет лучше, вот увидишь!

Девушка снова расплакалась:

- Прошу Вас, г'сподин, заберите меня себе! Бейте меня, сколько хотите, но только заберите, заберите меня себе!

- А ну-ка вытри слезы и перестань говорить глупости, - с глухой скорбью в голосе приказал Жоаль. - Ты не моя, понимаешь?

- Но, г'сподин, Вы же купили меня!

- Вот именно, Юнона...

- И я - ваша вещь, г'сподин!

Жоалю внезапно расхотелось спорить. Конечно, его решение причинит Юноне боль, но начать он должен был именно с того, чтобы отказаться от нее. Как заставить эту маленькую простодушную негритянку понять, что отныне движет им? Пока что он и сам не всегда мог объяснить, почему поступает так или иначе. И в то же время он не мог более мириться с тем, как рассуждала Юнона - ее слова, отражение его собственных старых взглядов, казались ему чудовищно ненормальными.

В глубоком смятении он направился к двери. Она была открыта. В полутьме вестибюля он различил старую фамильную мебель и первые ступени лестницы, ведущей на второй этаж. Медленно и очень осторожно он переступил порог и несколько раз повторил про себя: "Я вернулся, вернулся", - не слишком-то сам себе веря.

Никто не появился ему навстречу, и он начал сомневаться, не покинут ли дом всеми обитателями. Он был взволнован и напряжен почти до физической боли, сердце билось сильно и неровно, нервы словно обнажились. В таком состоянии ему было трудно, почти нестерпимо выносить гнетущую тишину, и помимо воли на пике возбуждения он обмяк и чуть не осел на пол. В теле, разбитом многочасовой скачкой, просыпалась усталость, вдруг заныла поясница, предательски задрожали колени.

Жоаль прошел в глубину вестибюля и остановился в нескольких метрах от лестницы. Он ждал любого, самого легкого шума, хоть какого-нибудь признака жизни, чтобы вступить на нее. Пот - по крайней мере, ему так казалось, что пот - заливал ему глаза и щипал до слез.

Наконец он уловил звук шагов по коридору второго этажа прямо у себя над головой. Потом наверху послышались легкий неясный шорох, какое-то движение и перешептывания. Еще секунда - и, хотя никто из говоривших не повысил голос, Жоаль ясно различил шепот:

- Боже мой, все кончено! Она отошла, как только он вступил в дом!

Раздался сдавленный стон, кто-то глухо зарыдал. Потом в коридоре снова зазвучали шаги, но уже совсем другие - легкий, как хлопанье птичьих крыльев, неуверенный топоток...

Внезапно Жоаль увидел на лестнице маленького Давида. Ребенок заметил высокий силуэт чужого мужчины и остановился.

- Бабушка... - начал он и замолчал.

Он разглядывал Жоаля большими светлыми глазами с чисто детской серьезностью. Скорее всего, он не понимал и половины из того, что происходило сейчас в огромном, обычно таком молчаливом доме - но из обрывков разговоров взрослых уловил нечто, что врезалось в его память, и пытался рассказать об этом:

- Бабушка...

Жоаль улыбнулся ему. Он разглядывал бледное личико мальчугана, его черные вьющиеся волосы - и чувствовал, как в душе поднимается порыв нежности.

- Ну что, мой мальчик? Что там с твоей бабушкой?

Малыш встрепенулся, сосредоточился и объявил:

- Бабушка умерла, г'сподин! Она отошла.

На мгновение льдистый холод пронизал Жоаля до самых костей. Он замер, неподвижный и ошеломленный. Только теперь он понял, что всю дорогу готовился схлестнуться с Мартой - и вдруг почувствовал себя обманутым.

- Чт... что!? - еле выдавил он и отступил на шаг.

Но мальчик уже забыл о бабушке. Он чесал щеку и размышлял, можно ли ему пройти мимо этого странного дяди, чтобы поиграть внизу. Но тут на площадке появился Филипп и приказал сыну подняться, а сам устремился навстречу гостю. Он был бледен, в глазах его читались усталость, тревога, скрытая досада. Но когда он разглядел, кто именно стоит в темноте, он вздохнул с облегчением, быстро спустился по ступенькам и схватил Жоаля за руку:

- Наконец-то Вы здесь! Нам повезло, что Вы вернулись на день раньше.

Он остановился перевести дух, утвердительно кивнул и позволил себе улыбнуться:

- Ах! да, Жоаль, я чрезвычайно рад и доволен!

- А Марта? - спросил Жоаль. - Малыш только что сказал мне...

Возвращение его было таким странным, пугающе странным, что язык с трудом повиновался ему. И не было в мире ничего более трудного, чем возродить жизнь этого дома такой, какой он ее оставил. Твердость и холодная отстраненность - вот что поможет, вот как он должен держаться, по крайней мере поначалу!.. Но внезапное исчезновение главного врага, Марты, не облегчило, а до крайности усложнило ему задачу.

Радость, робко затеплившаяся было в глазах Филиппа, моментально погасла. Он снова выглядел раздосадованным и словно бы смущенным.

- Да, увы, - тихо ответил он. - Это случилось вот-вот, совсем недавно, как раз когда Вы вошли.

Он всхлипнул и вдруг заговорил быстро и возбужденно:

- Но она знала, что Вы должны были прийти! Может быть, она даже слышала Ваши шаги. Как только они раздались внизу, она выпустила бумагу, которую сжимала в больной руке - и умерла! Эта бумага, Жоаль, была та самая, что касалась Вас, та... В общем, мы бросили ее в огонь!

Ошеломленный Жоаль мало-помалу осознавал услышанное. Все случившееся - несомненно и очевидно, но как же тяжело, почти невозможно поверить!.. Да плевать он хотел на эту проклятую бумагу! Еще минуту назад он копил силы для встречи с Мартой, готовил ей безжалостное обвинение, собирался заставить ее при всей родне перенести худшее из унижений - и вот Марта мертва, ее больше нет!

Внезапно Жоаля охватила ярость. О какой справедливости на Земле может идти речь, когда виновные ускользают от признания своей вины, даже если ускользнуть некуда, кроме как в небытие! Все мытарства, что он вытерпел за годы изгнания, в одночасье утратили всякий смысл. Никто не признал себя причиной страданий, жестокий урок не преподан и никто его не усвоил. Никогда никого не трогали - и сейчас разве трогают кого бы то ни было? - вопиющая несправедливость, изуродованные души, расовые предрассудки, презрение, пристрастные судебные приговоры. Те, кто называет себя людьми, вновь и вновь позволяют этому твориться. А когда наконец горькая чаша переполнилась - они умывают руки!..

Смерть Марты стала для Жоаля последней пощечиной, последним, самым гнусным предательством. Он стоял перед Филиппом, вытянувшись в струнку, будто застигнутый внезапным параличом, его душило мучительное чувство, что его праведный гнев ничтожен и пуст, потому что он бессилен заставить кого бы то ни было себя выслушать. Ярость угасала, теснимая глубокой щемящей тоской, и в душе его росла пустота.

- Пойдемте подождем Селию в гостиной, - шепнул Филипп.

Мужчины бок о бок спустились по лестнице и, не сговариваясь, одновременно рухнули каждый в свое кресло. За прошедшие годы в большой зале ничего не изменилось. Все так же высился камин с тяжелой бронзовой подставкой для дров, вытертой целыми поколениями сапог, все так же играли блики света на темном дереве стен, все так же был перегружен серебром сервировочной столик - только теперь оно все запылилось, им никто давно не пользовался; все тот же ковер покрывал лоснящийся от воска паркет. Здесь среди теней прошлого витал унылый дух забвения.

Филипп и Жоаль просидели неподвижно около получаса, слишком погруженные в свои мысли, чтобы разговаривать. Они даже начали находить некое своеобразное удовольствие в ожидании сами не зная толком, чего в этой огромной гостиной, некогда бывшей сердцем Канаана. Наконец, на пороге возникла Селия и подбежала обнять брата. Горе исказило ее нежные черты, глаза ее были еще влажны, и Жоаль скрипнул зубами от досады: почему это Селия так оплакивает уход женщины, что всю свою жизнь творила одно только зло?! Он настойчиво гнал от себя эту досаду, старался растянуть губы в улыбке - и вдруг улыбка получилась, хотя и вышла с легким привкусом горечи. Он понял, насколько некстати явился к сестре. Ведь Марта была ей матерью - настоящей матерью! Он устыдился и легонько прижал Селию к груди.

- Я вернулся, чтобы остаться, - шепнул он. - Теперь я всегда буду с вами...

- Да, да, - пролепетала Селия, - ты нам всем нужен... Ты должен знать, что мы все здесь ждали твоего возвращения!

Жоаль выпустил ее, помолчал несколько секунд и спросил:

- Вам сказали, что залоговых расписок на поместье больше нет?

- Какая разница! - откликнулся Филипп. - Земля живет не залогами! Да, мы знаем, что расписки сожжены! Мы все это знаем! Но это совершенно ничего не меняет! Первое время нам придется трудно, но в конце концов мы, надеюсь, выпутаемся!

Он выстреливал этими преувеличенно бодрыми словами, но Жоаля не покидало ощущение, что его терзает ужас. Словно подтверждая это, Филипп вскочил на ноги, распластался спиной по камину и обхватил его дрожащими пальцами. Селию снова задушили слезы - не закрывая лицо, не сводя с брата мокрых глаз, она все рыдала и всхлипывала тоненьким нервным голоском. Оба супруга пристально глядели на Жоаля пустыми расширенными от страха зрачками.

- Хорошо, хорошо, успокойтесь! - произнес он, подчиняясь неведомой властной силе. - Конечно же, в конце концов мы выпутаемся!

Сейчас для него "выпутаться" означало любить друг друга. Он сглотнул набежавшую слюну и с немым отчаянием спросил себя, было ли это так и для них - или же, скорее всего, они все опять обманывали себя и его. На секунду его посетила отвратительная уверенность, что так оно и есть, и он обвел длинным беспокойным взглядом безмолвную тишину гостиной.

Здесь были не все - ему еще предстояло столкнуться с Режисом.

Как только он вспомнил об этом, силы почти покинули его: он вспомнил то болезненное чувство, что охватило его на складах, когда он согласился дать брату денег. Он будто снова увидел, как Режис спокойно подписывает их соглашение, и видение отдалось болью во всем его существе. Внезапно в голове искоркой вспыхнула другая мысль: "Почему и Режис тоже не умер?" Младший Деспан немощен, болен, погряз в пороках... Может быть, ему хватило бы, чтобы Жоаль не пришел сегодня и позволил встретить Плутона первым - тогда, быть может, он умер бы просто от страха. Тогда с грязными семейными историями было бы покончено раз навсегда, и те, кто остался, смогли бы очень быстро восстановить здесь былую жизнь, выкрутиться из тягот...

От этой мысли дрожь пронизала Жоаля с головы до пят, и ему пришлось не на шутку бороться с ней, чтобы изгнать прочь.

- Где Режис? - спросил он почти сурово.

Вопрос заставил Филиппа и Селию подскочить.

- Он вчера вечером уехал в Трините, - ответил Филипп.

- Меня нисколько не удивляет такая беспечность с его стороны! - откликнулся Жоаль, силясь подавить беспокойство и свести зарождающуюся ссору к семейной. - С минуты на минуту нам придется защищать наши земли, а он - не нашел ничего лучшего, чем отправиться кутить!

- Нет, на этот раз нет! - воскликнул Филипп.

Впервые с момента их встречи Жоаль пристально разглядел его лицо. Щеки Скантона ввалились, в глазах стоял нескрываемый ужас. Он много дней не брился, и дорожки черной щетины подчеркивали ранние морщины, делали его почти стариком.

- На этот раз нет? - медленно переспросил Жоаль. - Тогда какого черта он уехал?

- Точно не знаю, - поспешно ответил Филипп.

Он покосился на жену, внимательно слушавшую их, и на лице его отразилась сильная неловкость. И когда дверь вдруг приоткрылась и в узкой щели показалось любопытное личико его сына, он снова подскочил и крикнул:

- Селия, прошу тебя, уведи отсюда ребенка!

Потом снова впился глазами в Жоаля:

- Положение очень серьезно! Вчера пополудни мы заметили, как в лощину проскользнули какие-то тени! Не сомневаюсь, что это были беглые! И я сам сегодня утром, кажется, слышал шум. А когда заглянул в негритянский квартал, то не нашел там ни одной живой души!

- Вы просто устали, - недоверчиво произнес Жоаль. - Вы все здесь, должно быть, чересчур перенервничали!

Но внезапно в сердце ему толкнулась горячая волна тревоги, и он быстро спросил Филиппа:

- Надеюсь, это Вы поручили Режису купить что-нибудь в городе... Надеюсь, он поехал не за солдатами!

- Не знаю, - промямлил Филипп. - Все, что мне известно - это, что он взял лошадь и ускакал!

- Если в окрестностях и есть банда, ее главарь мне знаком, - мрачно изрек Жоаль. - Без вмешательства военных у нас, быть может, есть шанс поспорить с ним.

- Но, Жоаль, это же беглые! - выкрикнул Филипп. - Теперь мы все в этом уверены!

- Нам нужно сбить их с толку, - нарочито спокойно произнес Жоаль. - Жить, как ни в чем не бывало, как будто мы ничего не замечаем. Я уверен: их главарь видел, что я приехал. Если он почувствует, что ему ничто не угрожает, он дерзнет показаться на глаза.

- Показаться?.. - хрипло переспросил Филипп. - Они скоро... покажутся??

Он тряхнул головой, раздавленный диким ужасом. Его ли вина в том, что он так боится подстерегающей их смерти?! И вдруг, будто все поры его тела разом открылись, он залился крупным потом и залепетал:

- Боже мой! Боже мой!.. Если они видели, как Вы приехали, они, быть может, подумали, что за Вами следуют солдаты. И если бы теперь они напали на нас...

Он осекся и молча затрясся. Жоалю стало душно в молчаливой прохладе гостиной, он помимо воли подошел к окну и выглянул на лужайку. Тень дерева на ней уже начала вытягиваться. И Жоаль напрягся всем телом, вспомнив, как рядом с ним в этой тени безмолвно стоял Язон. "Мой брат!" -

со злостью напомнил он себе и отвернулся от окна.

- У вас есть оружие? - спросил он Филиппа.

- Несколько ружей, - еле слышно ответил тот.

- Сколько здесь людей?

- Ну... Вы и я. Не думаю, что стоит считать Селию, не правда ли?

Жоаль пожал плечами. Лицо его сухо подрезалось, ноздри трепетали. Он вновь повернулся к окну и еще раз оглядел улицу. Со стороны лощины обзор закрывала высокая трава. Склон холма, спускавшийся к Старому Лорелею, был завален стволами срубленных деревьев и кусками корней. Солнце выглянуло из рваных облаков и с силой ударило в них. Яростные лучи заплясали на груде древесного мусора и листьях растений. С этой стороны было тише всего.

- Сколько у вас осталось слуг? - спросил Жоаль.

- Трое, - ответил Филипп. - Считая Лукрецию и Юнону!

- То есть... один-единственный мужчина?

- Да, Цезарь!

- Ну что ж, позовите его. Да снимите эти сволочные цепи, которыми вы ему опутали ноги!

- Вы хотите?.. - помолчав, начал Филипп и смолк.

Он не мог шевельнуться в своем углу, напряженный, как перетянутая струна, готовый немедленно кинуться прочь в ответ на любой необычный шум, даже шелест шагов в доме.

- Цезарь? - наконец, переспросил он. - Но Вы ведь не думаете вооружить негра?

Жоаль обернулся к нему с таким лицом, что дрожь пробежала у Скантона по позвоночнику.

- В конце концов, Вы, может быть, и правы, - признал он. - Другого выбора у нас нет.

За пыльным стеклом облака поглотили солнце, и дуновение ветра скользнуло по вершинам трав. Филипп снова содрогнулся и с усилием скрестил руки на груди. Он вспомнил, что ему рассказывали беженцы из разоренных поместий: "Когда беглых становится видно, в большинстве случаев уже слишком поздно!"

Навязчивый страх терзал его изнутри. Он нервно повернулся, взглянул на дверь и слабым голосом спросил:

- Не следует ли нам закрыть окна и двери?

И тут же вздрогнул так сильно, что подскочил:

- Боже мой! - в ужасе произнес он. - Что нам делать с этой несчастной Мартой? Представьте, если нас окружат здесь на два или три дня...

- Молчите! - с внезапной яростью оборвал его Жоаль. - Ступайте-ка лучше за ружьями!